Я распахнул двери и увидел Буссолина, выходящего из машины. На переднем сиденье, ухмыляясь, восседал Главина. Буссолин был безупречен, хотя явно не выспался. С серьезным лицом прошел мимо, будто бы меня не существовало. Задачу решил элегантно. Ни высокомерия, ни брезгливости, ни презрения к нищенскому убранству, лицо его оставалось непроницаемым. Сделал пару шагов внутрь халупы и остановился, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Свет из открытых дверей падал только на середину помещения, постель была у стены, в тени.
Он мгновенно оценил обстановку. Все было ясно. Узел был разрублен. Навсегда. Ему не надо было предпринимать никаких шагов. Был спокоен, от него веяло всепрощением. Не упрекнул ее, мол, всю ночь тебя искал, не сказал, что же ты творишь, ведь я так волновался, не сказал, наконец, Франье места себе не находит, ничего такого не сказал. Он чувствовал себя хозяином положения, настолько здорово играя роль спасителя и благодетеля, что мне захотелось что-нибудь отмочить, да такое, чтобы вывести его из себя, заставить произнести резкие, оскорбительные слова. Хотел, чтобы он непременно сказал мне: ты свинья, ведь ты губишь эту женщину. Но я не отмочил, и он молчал. Держал себя в руках, хотя, без сомнения, ему хотелось высказаться, ведь именно так он и думал. Однако чувства взяли верх над разумом, когда он увидел ее, неподвижно смотрящую перед собой.
— Марьетица, — сказал он тихо, — пойдем, Марьетица.
И Марьетица пошла. А он был настолько озабочен благородством и занят поддержанием своего достоинства, что даже позабыл набросить пальто ей на плечи. На улице абиссинцы весело загоготали, раздался свист, визг, когда печальная маска показалась в дверях.
Главина, хохоча, вбежал внутрь.
— Поеду в Германию, — сказал он, — и прикачу оттуда на таком же тарантасе!
Хлопнул меня по плечу и достал из шкафчика еще одну бутылку шмарницы. Потом мы ее распили.
Слышал, как она застонала во сне. Накрыл ее пиджаком, накрыл с головой, чтобы ей не было страшно. Смотрел на Главинино выскобленное лицо — я рехнусь, точно рехнусь, подумал я. Из всех пор его кожи, по всему лицу медленно сочилась кровь.
Я обнаружил, что не знаю, где нахожусь. Какой-то дом у парка, очень похожий на другой дом — не знаю где — то ли в Вене, то ли в Линце. Потом шел по центру города и не мог понять, почему прохожие шарахаются от меня. Тондихтер стоял перед бистро на углу Словенской улицы. Этот прямо-таки кинулся внутрь, едва меня заметив. Я видел сквозь стекло, как он осторожно выглядывает на улицу, спрятавшись за каким-то фикусом. Потом я смотрел в окно Приюта школьных сестер. Кухарки таращились на меня с той стороны и что-то не переставая говорили. Я ничего не слышал, видел только открывающиеся рты. Может, они думали, что это нищий стоит и просит подаяния. Потом захихикали, но голосов все равно не было слышно. В читальню меня не пустили. Сначала протрезвейте, сударь, сказала барышня, и умойтесь. А потом приходите. Я был совершенно трезв. Грубо ответил ей. Ужасно разгневалась. Хотела вызвать полицию. Из дверей вышел коренастый мужчина с подстриженными усиками. Вам что нужно? — спросил он глубоким басом.
Не знаю, как я снова оказался в Абиссинии. Главина и его сухощавый приятель Маркони сидели в Главинином вагоне, пили шмарницу и курили. Я хотел видеть эту берлогу еще раз, при дневном освещении. Ночью она была другой. Хотел посмотреть, как проходит в ней обычная жизнь. Втянуть в себя ее смрад. Наблюдать, как Главина, одетый, в толстых шерстяных носках, возлежит на нашем любовном ложе. Как он роется в шкафчике и катает хлебные шарики. Услышать стук капель тающего снега, падающих с крыш. Почувствовать, как тянет холодом сквозь плохо замазанные щели в окнах. В соседнем помещении визгливо кричали, что кофе пролился из-за того, что в него накрошили слишком много хлеба. У его темнолицего друга Маркони костюм в полоску. Тонкие пальцы, которыми он аккуратно тушит окурок в металлическом блюдце и снова достает из кармана серебряный портсигар. Главина все отпускал шуточки в наш адрес. Маркони в основном молчал, да и я мало говорил. Выпил стакан вина и, уходя, увидел на улице то самое, на чем она ночью поскользнулась и чуть не упала. Да почти упала, еле успел ее поймать, как судорожно она тогда в меня вцепилась!
Пошел в Лент и попытался разыскать Федятина. Его нигде не было. Мне представилось, что он уехал. Но он не может уехать. Потому что и сам не знает, где находится. Ему уже никогда не вернуться на родину. Он стар, тут его, наверно, и похоронят. Через несколько лет никто не будет знать, что вообще жил на свете такой Федятин. В его краях про него давным-давно позабыли.