Первый полк уже приближался к Москве, когда вдруг забунтовал есаул, войсковой старшина Буранбай:
— Ты меня не торопи, турэ, не гони. Пока не увижу Таню — дальше не поеду.
— Агай, ты подумал о наших земляках из четырех пограничных полков? — с упреком сказал Кахым.
— А ты, господин командир полка, обо мне, о моей судьбе думаешь? — взвился неистовый Буранбай, багровея от волнения. — И я человек, и у меня есть сердце. Ты же знаешь о первой моей несчастной любви! Что ж, добровольно отказаться от золотоволосой? Да я вас догоню! Не тревожься, мои лошади резвые.
— Ладно, оставайся, — согласился Кахым. — Возьми с собой Зулькарная и ординарцев. Да купи Тане и ее отцу-матери подарки, — он вынул из внутреннего кармана мундира кошель с деньгами.
Буранбай его строго остановил:
— Зачем? У меня есаульское жалованье… Не сердись, кустым, что я не по уставу с тобой говорю. Будь что будет, а Таню мне надо повидать.
Вечером, чтобы не привлекать излишнего внимания, Буранбай с приемным сыном и ординарцами подъехали к деревне. Что ждет его там? Не забыла ли его Таня? Переводя коня на шаг, Буранбай с жадным любопытством оглядывал поля, перелески, где еще так недавно вместе с партизанскими отрядами громил шайки французских мародеров. Война здесь, видимо, окончательно забылась и жителями, и — так показалось мечтательному Буранбаю — природой: всюду глубокая тишина, надвигается осень, поредевшие листья берез слегка колышутся под порывами вольного ветерка.
Деревенские собаки издалека учуяли чужих — и всадников, и их лошадей, — подняли неистовый, разноголосый лай, предупреждая хозяев.
«Нет, так не годится, — понял Буранбай. — Так мы переполошим всю деревню!»
Он велел Зулькарнаю снять синий чекмень, лисью шапку, саблю и в рубахе, пешком, прикинувшись случайным путником, идти в деревню. Парень по-русски говорил свободнее остальных джигитов и вполне мог сойти за касимовского татарина из-под Рязани, отставшего от купеческого обоза.
Дошлый паренек пропадал долго, но вернулся с верными известиями, на беду, для Буранбая нерадостными, — в деревне пировали по поводу венчания девушки Татьяны с сыном старосты. Все только что прибыли из церкви, начался праздничный обед, столы ломятся от мисок, блюд, графинов, бутылок.
— А ты ее видел?
— Да разве я ее узнаю, отец? — со справедливым удивлением спросил Зулькарнай. — Гостей полон дом, надышали так, что лучина гаснет. На тальянке играют. Пляски.
Сердце Буранбая поплыло будто в бурных волнах.
— Ну я им покажу! Разгоню всех, муженька изувечу, а Таню умыкну!
Самым благоразумным из джигитов оказался юный Зулькарнай:
— Как можно, отец?! А если это другая Таня! И ты же есаул, офицер, войсковой старшина. Нельзя разрушать свадьбу.
Джигиты поддержали его, не Буранбая:
— Если уж свершился никах, то таинство брака священно!
— Да, надо сперва все узнать как следует.
— Русский поп, а по-нашему мулла, обвенчал парня и девушку, теперь ничего не поделаешь.
— Но я должен повидаться с Таней! — упирался Буранбай.
— Не поднимай шума, повидайся тайно, — посоветовал Зулькарнай. — Только завтра.
— Не лезь в мою жизнь, мальчишка! — загремел Буранбай на названого сына, но тотчас осекся, протрезвел при мысли: «Кахым-турэ предупреждал меня, что Таня крепостная. И православная!.. Да, надо повидаться с ней тайно».
Он дал Зулькарнаю серебряный рубль, велел осторожно попросить какую-нибудь кумушку вызвать на крыльцо Таню, шепнуть, что попутчик привез из башкирского казачьего полка ей письмо от есаула Буранбая «в собственные руки».
Парень завздыхал, но подчинился, ушел, прижимаясь к заборам, к плетням. Буранбай велел джигитам ожидать его в седлах у околицы, а сам отправился, бесшумно ступая по траве, вслед за Зулькарнаем.
Тишина была такой бездонной, что есаулу казалось — он слышит, как колотится его одинокое сердце.
Вдруг послышались торопливые шаги, запыхавшись, Таня остановилась у сарая, сказала негромко:
— Эй, где ты, проезжий? Давай скорее письмо, времени у меня совсем мало.
Буранбай шагнул из-за угла.
Таня отшатнулась, сжала ладонями щеки, вскликнула-простонала:
— Ой! Ты-иии?!..
Она забилась в рыданиях на его груди, обняв руками с прохладной нежной кожей его шею, но через мгновение накинулась с упреками:
— Ты меня обманул! Написал, что скоро приедешь, выкупишь у барыни, а сам исчез на два года. Пойми, два года!.. А я, глупая, все ждала. Ты меня обманул!.. Как идут по тракту казаки, выбегала за ворота, за околицу, искала глазами тебя!.. И на крыльце вечерами сидела ждала.