— Значит, покорно жить в рабстве, в мучениях?
Кудряшов повел плечом:
— Грамотность надо насаждать. Школы открывать.
— И тогда крепостное право и царская власть падут сами собой?
— Ну зачем же так… преувеличивать? Жизнь народа неизбежно изменится к лучшему.
Когда? — наседал на него гость.
— Ну, этого я не знаю… Со временем! Найдутся умные, образованные, смелые люди, которым народ вручит свою судьбу.
— Кто они? И где они?
— Со временем узнаешь. А пока не распускай язык, не кричи где попало и не откровенничай с кем попало. До добра это не доведет.
«Мудрено понять этого парня. И чего он темнит, таится? Странные у него рассуждения…»
Есаул встал и попрощался.
Петр Михайлович не удерживал его.
11
Буранбая вызвали в Оренбург, откуда быстро вернулся уже старшиною юрта. В губернской канцелярии он сначала упирался: «А как же Ильмурза-агай?..» Его успокоили, заверили, что старик Ильмурзин сам попросился в отставку: хвори одолели, не по силам выполнять разнообразные и хлопотливые обязанности.
Приехав в аул, Буранбай, даже не переодевшись, сразу решил наведаться к Ильмурзе. Старик принял его достойно, заверил, что обиды не затаил, а достаток есть — столько заработал, что теперь ему и старухе хватит…
Успокоившись, новый старшина пригласил к себе аксакалов и наипервейшим из них муллу Асфандияра, а на почетное место рядом со святым хэзрэтом усадил Ильмурзу. Старцы это уважение к предшественнику отметили с похвалою.
— Повезло нам, что вместо Ильмурзы чужого не прислали!
— Слава Аллаху, Буранбай справедливый и народ в обиду не даст.
Выставив старикам обильное угощение, старшина заговорил проникновенно и рассудительно:
— И у башкир, и у русских жизнь одинаково тяжелая. Всем голодно и холодно. Чем русские рабочие Белорецкого, Авзян-Петровского, Благовещенского и других уральских заводов лучше нас живут? Да еще хуже!.. Но пока придется потерпеть. Головой каменную стену не прошибешь. Вот если бы был жив Кахым-турэ!.. Кровоточит моя душа — нет с нами Кахыма. И равного ему нету в народе. А с Кахымом мы бы круче завернули.
Ильмурза сморщился и попросил:
— Прошу тебя, кустым, не посыпай солью мою отцовскую рану!
— Справедливо! — заметил мулла Асфандияр, проведя по холеной бороде ладонями, и смиренно изрек: — Что на роду нам написано, то и суждено испытать. Такова воля Аллаха. В страданиях очищается душа грешника.
— Аминь, — качнули бородами аксакалы.
Буранбай сообразил, что спорить с муллой неразумно и бесполезно, и взял свой заветный курай, дабы уважить гостей музыкой. Все сразу притихли. В песню памяти Кахым-турэ вложил он всю свою душу, изболевшуюся за эти годы от потери многих боевых друзей, и в первую очередь своего командира — предводителя Первого полка.
Старики опечалились, их сердца глубоко тронула задушевная, полная пронзительной тоски музыка. Курай плакал, скорбел, стенал, жаловался на несправедливость судьбы, а Ильмурза повторял про себя запавшие в сердце слова песни о сыне:
Музыка благолепно завершила прием новым старшиной юрта знатных стариков аула.
— Буранбай-кустым, пошли Аллах нам радостной жизни под твоим началом, — прощаясь, чистосердечно говорили старики.
Как и подобало по обычаю, хозяин пошел проводить гостей.
Ильмурза ковылял будто птица с переломанным крылом.
— Агай, — сказал Буранбай своему предшественнику, — береги себя. Ты осунулся, исхудал.
— Если нет жажды жизни, берегись не берегись, толку нет. Сам-то еще ничего, хожу, а моя старушка пошатнулась. Руки-ноги ломит у бедной, голова раскалывается… Все горюет о Кахыме. И внука Мустафу увезли невесть куда. — Ильмурза оглянулся, горячо зашептал: — Послушай-ка, кустым, веди-ка ты себя осторожнее. Нельзя же так — что на уме, то и на языке. Старшина юрта — важная персона. Держи язык за зубами.
— Что я, трусливый заяц? — вспыхнул Буранбай.
— Ты, братец, не горячись, послушаться старика не грех. Гляди, как бы потом не пришлось кусать себе локти.
«Сам из ума выжил, а мне нравоучения читает! Отбрил бы, да жаль его седины».
— За меня, агай, не беспокойся. Не из пугливых! Те, кто меня любит, не разлюбят.