— Соловей не может жить без песни, а я не могу жить без курая, агай, и без слушателей моих песен.
— Соловей поет о любви, а ты зовешь к неповиновению властям, к новому бунту. Ты, кустым, заговор замыслил.
— Что же это за жизнь без курая и песен? — гнул свое Буранбай.
— А ты пой в домах благонравных людей, таких, как я, а то набьется изба бедняков и батраков, вот ты их и разжигаешь песнями!.. — стучал Бурангул кулаком по нарам. — Погубит тебя твой злой язык!.. Сто раз выгоднее отмолчаться, чем один раз сказать то, что не положено по закону… Для твоего же блага стараюсь! Да если бы я тебя не любил, разве стал бы с тобою возиться?
— Спасибо, агай, понимаю и благодарю. Ты мне как отец родной! Рахмат. Но умоляю, не лишай счастья петь песни родному народу, — упрашивал его Буранбай.
Начальник и грозил всяческими карами, и уговаривал прикусить язык, и предупреждал, что добьется перевода Буранбая в дальний, пермский кантон, — ничего не помогало, старшина талдычил свое: хочу петь песни народу…
Наконец Бурангул потерял терпение, плюнул, надел кафтан и пошел в мечеть к намазу. Буранбай и сын начальника Кахарман увязались за ним, но и туда, и обратно шли в молчании.
За вечерним чаепитием вспоминали минувшую войну, сражения, подвиги джигитов, красоты Берлина и Парижа, закручинившись, добрым словом воздали славу незабвенному Кахым-турэ, упомянули и Сафию, уехавшую с Мустафой в Самарканд.
Фатима, жена Кахармана, не поднимая в смирении глаз, подавала на скатерть тарелки с угощениями и исчезала.
— Устал с дороги, иди ложись, — кивнул хозяин благосклонно, сменив гнев на милость.
Буранбай поблагодарил за трапезу, за внимание и прошел в комнату для гостей: дом начальника кантона был обширный.
Дунул на свечу, вытянулся на кошме, и вдруг бесшумно открылась и тотчас закрылась дверь не скрипнув, Фатима задвинула засов, пробежала, сбросив туфли, нырнула под одеяло, прильнула:
— Ой, соскучилась, как соскучилась, — горячо шептала она, обжигая Буранбая поцелуями и дыханием. — С ума схожу от тоски!.. Ты почему в тот раз не у нас остановился, а на постоялом дворе? Не могу же я к тебе бежать ночью через весь город.
— Слушай, грех это — в доме твоего свекра и моего благодетеля, твой муж за стеною…
— Да он каждый вечер пьяный! — со злостью проговорила сквозь зубы Фатима.
— И все же он твой муж. И по закону, и по никаху.
— Обними меня, милый, кр-репче-е! Совсем ты ко мне остыл.
— Грех. И Бурангул-агай на меня сердит, грозит опалой.
— Милый…
Он скрипнул зубами и оттолкнул ее, постылую блудницу. Взвизгнув, Фатима скатилась с нар на пол и, видимо, ушиблась, вскрикнула без притворства, заметалась:
— Ну я тебе покажу! Локти станешь кусать… Загордился, видишь, теперь я ему не всласть!.. — Разъяренная женщина с треском рванула на себе платье. — Спасите! Затащил к себе, пытался опозорить! — закричала она, распахнув дверь и выглянув в коридор.
— Послушай!..
— А-а-а, спохватился? Раньше надо было думать, — неожиданно спокойным тоном произнесла Фатима и тотчас завопила, бегая взад-вперед: — Спасите, спасите-е!
Послышались голоса, вошел со свечой в руке Кахарман, за ним служка.
— За добро ты отплатил злом! Как помогал тебе в жизни отец, а ты покусился на честь его невестки!
— Послушай!..
— Не желаю слушать, уходи, на глаза не показывайся. Забудь дом Бурангула, своего благодетеля, навсегда. Обходи стороной!
— Давай объяснимся по-мужски, — лепетал Буранбай, сознавая, как беспомощно, как жалко звучат его оправдания.
Вжавшись в косяк, за дверью бурно плакала Фатима.
— Не было греха, не было, и Аллах, и Пророк тому свидетели! — сказал он.
— Не ври! — взвизгнула женщина.
Обескураженный, растерянный, Буранбай вышел через кухню, разбудил конюха, оседлал жеребца и выехал из ворот темного, с прикрытыми ставнями дома, отныне чужого, уже навсегда чужого.
Все лето, всю осень он не показывался в Оренбурге, ожидая новой подлости от Фатимы, от оскорбленного им — любой бы на его месте обезумел! — Кахармана.
Как-то вечерком, вернувшись из гостей от бая Махмуда, Буранбай застал дома урядника Филатова, хмурого от важности, по-обычному неповоротливого.
«Этот злодей с добром не приедет!»
Но радостно распахнул объятия, шагнул к незваному гостю:
— О, большой кунак пожаловал! Сейчас раскинем праздничную скатерть.
— Не надо, — процедил сквозь мелкие зубы Филатов. — Не чаевничать приехал. Собирайтесь, господин старшина юрта, по вызову военного губернатора князя Волконского.