Вскоре площадь перед Караван-сараем и мечетью была залита нестройно, но радостно переговаривающимися башкирами и татарами. Верующие умиленно созерцали величественное здание, любовались взлетевшим в небо стройным минаретом мечети.
— Благолепие! Дворец, истинно ханский дворец!
— И минарет высокий, не чета нашему деревенскому, здесь глазом до полумесяца не достанешь!
— Не зря мы и лошади надрывались, за двести верст везли и камни, и бревна для такого дивного дома, для Божьего храма!
— Для святого дела можно и потрудиться, Аллах отблагодарит сполна!
В михраб — нишу в стене мечети — поднялся муэдзин, протяжно, звучно призвал правоверных к молитве, к поклонению Аллаху, и тысяч десять, если не больше, собравшихся здесь мусульман, обратив лица в сторону священного града Мекки, забормотали суру утреннего намаза.
Преподобный муфтий уфимский в сослужении трехсот мулл свершил освящение Караван-сарая и мечети.
Когда он показался на ступеньках мечети, то правоверные пали на колени. Святой отец благословил сынов ислама, поздравил их с открытием Караван-сарая, с освящением храма, произнес громогласно молитву в честь и во здравие царя Николая и генерал-губернатора Перовского, неусыпно пекущихся о благе башкирского народа.
Молящиеся поклонились в пояс в знак согласия с верноподданническими чувствами блаженнейшего муфтия.
Когда богослужение и проповедь муфтия закончились, через толпу, грубо отшвыривая плечом людей, пробрался Иван Иванович Филатов, пошептался с муфтием, затем вскочил в седло коня, подведенного ему казаком, и закричал:
— Слушай мою команду! Расступись! Пропустите его преосвященство господина муфтия и мулл. Сейчас начнется парад. Стойте спокойно по сторонам.
Жители и приезжие знали, что в праздник, при Перовском и при всем честном народе, Пилатка не пустит кулаки и плеть в ход, и стояли вольно, смеялись, громко разговаривали.
Запел с нетерпеливым жаром горн, зазвучали литавры, раскатилась мелкая, бодрящая дробь барабанов.
— Начинается, начинается! — пронесся в толпе рокот голосов.
Ильмурза стоял с важным видом в первом ряду с аксакалами, но слезящимися глазами почти ничего не различал и обратился с просьбой к стоявшему позади высокому мужчине:
— Скажи, что там происходит?
— Атаманский полк идет!
Атаманцы — оренбургские казаки шли на рысях под стягом своего атамана.
Послышалась певучая стройная мелодия кураев.
— А это что?
— Показался Первый башкирский казачий полк!
— Полк моего Кахыма! — горько промолвил Ильмурза, моргнул, и слеза, обжигая, покатилась по щеке.
В толпе с воодушевлением переговаривались:
— Глядите, какие гордые лица у джигитов!
— А какая осанка!
— Будто с Отечественной войны возвращаются!
— Этот же полк первым вошел в столичный французский город Париж!
— Мой Кахым привел Первый полк в Париж!.. — бормотал в усы Ильмурза.
А собравшиеся продолжали восхищаться:
— Сколько знамен, бунчуков!
— Поднятые клинки пылают огнем в лучах солнца!
— Идет Второй башкирский казачий полк!
Кураисты непрерывно, не ведая устали, играли победный боевой «Марш Перовского».
Затерявшийся в толпе Зулькарнай подумал в глубокой тоске: «А моего названого отца Буранбая, сочинившего этот замечательный марш, увезли в оковах в Сибирь!»
Джигиты башкирских казачьих полков в парадной форме: чекмени белые, перепоясанные кушаками с кистями, сапоги — каты с суконными голенищами.
— Эх, лихие наездники! Батыры! — ликовали в толпе. — Копья острые, стрелы меткие!..
«А моего Кахыма нету в живых… Какая злая судьба!» — сокрушался про себя Ильмурза.
Грянула музыка духового оркестра.
— Едет, едет!..
— Сам генерал, а за ним свита!
Ильмурза беспомощно моргал, умоляюще прося соседа:
— Сынок, кто едет? Кто? Ты говори, я ведь ничего не вижу.
— Генерал-губернатор Перовский, бабай! Конь под ним арабский, так и плывет белым лебедем.
В высоком кивере с белым плюмажем, в мундире с золототкаными эполетами на плечах, со множеством орденов и медалей, Перовский приближался на белом аргамаке, грациозно танцующем под звуки оркестра. Усы были закручены, торчали с вызовом: вон, дескать, я какой… Василий Алексеевич куражился изо всех сил, но в глазах его таилась безмерная усталость — так и не возродились, как видно, былые его спесь и лихость…