— А Салават-батыр сейчас жив? — взволнованно спросил Кахым.
— Неизвестно… Тридцать лет прошло, срок серьезный. А вообще-то он молодым был, когда воевал с Пугачом против царицы Катерины, — вполне мог уцелеть и в ссылке.
Все собравшиеся помрачнели, завздыхали — Салавата чтили свято.
Скрипнула дверь, заглянул мальчишка, сказал с тревогой:
— Урядник идет!
Буранбай взял курай, приложил к губам, пробежал ловкими пальцами по круглым отверстиям, и в избе запела, затосковала щемящая душу мелодия «Урала», знакомая слушателям и незнакомая, ибо талант музыканта преобразил старинный напев в звучащую по-новому, более бурно, более трепетно, музыку.
— А теперь спою, — Буранбай отложил курай и завел в полный голос, звучно и проникновенно:
Тотчас унылые лица слушателей просветлели, вспыхнули в глазах задорные искорки, и они дружно подхватили:
В избу, как бы крадучись, вошел урядник, присел на нары, отдуваясь, вытирая ладонью усы и бороду.
Урядник хрипло покашлял, призывая к вниманию, и сказал укоризненно:
— Ваше благородие, господин есаул, не следовало бы распевать похвалу бунтовщикам!
— Песню сложили в народе, господин урядник, тридцать лет назад. Какой же от нее теперь вред?
— Ну не скажите, этих атаманов не забыли, а молодые даже к ним привержены, особенно к Салавату!
Не ответив, Буранбай провел ладонями по усам и бороде, зашептал благодарственную молитву:
— Аллаху акбар! Слава Всевышнему!.. Да дарует Аллах народу мир и счастье! — А затем добавил деловым тоном: — Начальник кантона Бурангул-агай гонца прислал, — вызывают меня в Оренбург, к генерал-губернатору.
Услышав «генерал-губернатору», урядник раболепно вытянулся, буркнул с почтеньем:
— Счастливого пути, господин есаул! Засвидетельствуйте мое почтение нашему кантональному начальнику господину Бурангулу!
И парни, и мужчины в годах высказывали искреннее сожаление, что их любимый сладкоголосый соловей уезжает.
— Рахмат, друзья, спасибо! — сказал Буранбай, прощаясь со всеми за руку. — Служба есть служба…
«Значит, к нам не заедет», — расстроился Кахым, но все же подошел к коновязи, где Буранбай отвязывал уздечку.
— Ну, счастливо оставаться!
— Агай, отец меня прислал, чтоб пригласить в гости.
— Пусть простит меня Ильмурза-агай, но я — человек подневольный.
— А если на часок?
— Не могу. Хуш! Прощай!
— Скорее возвращайтесь к нам, агай!
— Постараюсь.
«Скорее бы мне подрасти и стать похожим на Буранбай-агая! — мечтал Кахым. — Какой же он счастливый — и певец, и кураист, и сэсэн[7], и есаул. И образованный вдобавок! Счастливый!»
4
Сам же Буранбай счастливым себя вряд ли считал.
Молодая его жизнь была бурной и многотрудной. Юношей он ходил по аулам и призывал молодежь вновь поднять знамя Пугача и Салавата, — злые люди донесли, и Еркей, так его тогда звали, очутился в тюрьме. Его приговорили к ссылке, но на этапе, когда переплывали на пароме реку, он оттолкнул конвойного, спрыгнул, добрался до берега и спрятался в кустарнике. Дошел до родных мест, поселился у приятеля-рыбака на реке Куюргазы и снова начал кураем и свободолюбивыми речами собирать в избушке парней; звался он в ту пору Еркей-Яланом. Соглядатаи и здесь его выследили, сообщили полиции, и Буранбай-Еркей-Ялан зашагал среди ссыльных по сибирскому тракту. Но и тут не смирился — сбежал с ночлега, скитался по хуторам и заимкам, потом нанялся работником к богатому татарскому купцу в селе Каргалы, близ Оренбурга. Вечерами уходил в степь и слагал песни, — рыдал курай тоскою по любимой девушке в песне «Бэдре тал» — «Плакучая ива». Забылся он как-то печалью и музыкой и вздрогнул, когда его окликнули с дороги. В добротном тарантасе, запряженном парой сытых, выхоленных лошадей, сидел мужчина в синем бешмете, с круглой черной бородкой, но безусый, с высоким светлым лбом.