Фактически Литва вышла из антинемецкого союза, оставив Северо-Восточную Русь в одиночестве[454]. Ярослав пытался поддержать литовских эмигрантов, сподвижников союзного Тройната. Однако когда Довмонт совершил первый поход и фактически втянул Псков в гражданскую войну в Литве, великий князь возмутился. Новгородцы же увидели в Довмонте неплохого воителя, полезного общине. В любом случае, как мы помним, Новгород никогда не ходил войной на Псков. И в этот раз предпочел воздержаться.
Представляется, что Довмонт вовсе не смещал с псковского стола Святослава. Великокняжеский сын был наместником в Новгороде, а не в Пскове, где отдельного князя не было. Святослав приезжал в Псков только для знакомства с эмигрантами и их крещения, а потом вернулся в Новгород. Довмонт же выступил удачливым военным предводителем, который после похода на Герденя был оставлен горожанами в качестве постоянного военачальника.
В новгородской летописи имеется характерное отличие в сообщениях о вокняжении в Новгороде Ярослава и о вокняжении в Пскове Довмонта, размещенных фактически в одной статье:
«Посадиша в Новегороде на столе князя Ярослава Ярославича Посадиша Пльсковичи у себе князя Довмонта Литовьского»[455].
В Пскове не было своего «стола», а Довмонт назван «князем» по рождению — литовский князь, а не псковский князь. В первое время Довмонт был псковским воеводой, а не правителем, и не обладал административно-политическими функциями. С этим связано и назначение в Псков в 1270 г. великим князем Ярославом отдельного наместника — «князя Аигуста»[456]. Только в 1270-е гг., в период борьбы за новгородский стол, когда на Довмонта попытался опереться Дмитрий Александрович, выдавший за литовца свою дочь, положение псковско-литовского военачальника изменилось — его статус приблизился к княжескому.
Политическая линия на поддержку противников Войшелка не привела к желаемым результатам. Северная Русь при Ярославе не только потеряла важного союзника в войне против немцев, но еще и позволила втянуть Псков в гражданскую войну в Литве. Ливония была спасена.
В эти годы мы впервые отчетливо начинаем фиксировать в источниках жестко негативную характеристику противников по конфессиональному признаку. Подобное можно наблюдать в ЖАН, но особенно ярко это проступает на страницах летописи. Первоначально грань проходила по критерию язычник-христианин. Примечательно, что новгородская летопись, сама не замечая того, в этом ключе представляет как поход Войшелка на убийц отца, включавших Довмонта, так и поход Довмонта на сторонника Войшелка Герденя:
Войшелк «съвкупи около себе вои отца своего и приятели, помоливъся кресту честному, шедъ на поганую Литву, и победи я, и стоя на земли ихъ все лето. Тогда оканьнымъ възда господь по деломъ ихъ: всю бо землю ихъ оружиемь поплени, а по христьяньскои земли веселие бысть всюда»[457].
А в следующей статье: «Того же лета вложи Богъ в сердце Довмонту Благодать свою побороти по святои Софьи и по святои Троици, отмьстити кровь христьяньскую, и поиде со Пльсковичи на поганую Литву, и повоеваша много, и княгыню Герденевую взяша, и 2 княжича взяша»[458].
Грамота Герденя датирована «по роженьи божии», что может говорить о его принадлежности к христианству, но фактически это документ орденской канцелярии, и даже система летосчисления в нем орденская. Потому о конфессиональной принадлежности Герденя говорить затруднительно. В летописи он назван «поганой Литвой», как и все сторонники православного князя Войшелка. Эта конфессиональная путаница, очевидно, связана с наличием двух авторов в этой части летописи, о чем мы писали выше.
Причем позиции этих авторов ничуть не совпадают с автором Повести о Довмонте, где «поганой» представлена вовсе не Литва, а немцы: «поганых немець», «поганой латыне». Слово «поганый» в различных склонениях использовано семь раз по отношению к немцам и латинянам, и только один раз оно было применено к перечню, в котором присутствовала и Литва[459].
Можно считать рубежными изменения на Руси после смерти Александра Невского (1263) и Даниила Галицкого (1264). Ни летописец, ни его современники даже формально не отдавали себе отчет о единстве Древней Руси, которая с тех пор окончательно раскалывается на западную (Галицко-Волынскую, впоследствии польско-литовскую), и восточную (Владимиро-Суздальскую, впоследствии московскую). Не только отношения с монголами, но прежде всего отношения с Литвой стали смыслообразующими в этом процессе. Причем в 1260-е гг. мы фиксируем первые симптомы конфессионального раскола. В те годы, когда Византийская империя вернулась на берега Босфора и приступила к возрождению православной столицы, русские земли окончательно разошлись в политико-ментальном пространстве.
454
Возможно, Русь также вышла из войны в Ливонии, о чем свидетельствует новгородский договор с немецкими городами, где контрагентами представлены, с одной стороны, великий князь Александр, его сын Дмитрий, посадник Михаил и тысяцкий Жирослав, а с другой стороны — «немецкий» посол Шиворд, любекский посол Тидрик и готский посол Ольстен (ГВНП. С. 56–57, № 29). По составу участников составление документа можно уверенно датировать в промежутке 1258–1263 гг. Обычно этот договор признают сугубо торговым соглашением, однако в его вступительной формуле однозначно говорится, что перед нами «мир» — «докончахомъ миръ», то есть предполагается, что ранее было размирье — война. Кроме того, договор предстает соглашением «съ всемъ латиньскымь языкомь», а не только с ганзейскими городами: один из послов не выступает от лица некоего города или торговой корпорации, но указан как «немецкий посол». Можно предположить, что грамота представляла собой как мирный договор Новгорода с Ливонией в целом, так и торговое соглашение Новгорода с Любеком и Готландом. Ниже в специальной главе по вопросу торговых соглашений Новгорода мы еще коснемся этой темы.
456
НПЛ, 89, 321. Этого князя вполне можно сопоставить с сыном Товтивила, бежавшим в Новгород (Карамзин, 1992. С. 65, прим. 135). Другие версии о полномочиях Аигуста (Августа) см.: Никитский, 1873. С. 101; Пашуто, 1959. С. 54; Янин, 1992. С. 7; Валеров, 2004. С. 209–211.