Партии были разбросаны по великой сибирской реке верст за пятьдесят одна от другой; штаб экспедиции находился в ближайшем населенном пункте, за сто шестьдесят километров от отряда поисковиков. Для снабжения продуктами и техникой наших отрядов на время полевого сезона экспедицией был арендован местный катер типа «Ярославец». Он челноком сновал между отрядами, без него мы были бы как без рук.
Однажды после утренней связи со штабом экспедиции, когда геологи готовились к выходу в маршрут, начальник отряда сказал мне:
— Дали радиограмму из штаба: на базу наконец-то завезли новые радиометры. Получишь полный комплект. К вечеру жду обратно.
С честно отслужившими свой век радиометрами, без которых немыслима работа геолога-поисковика, мы изрядно намучились, они то и дело выходили из строя; именно меня начальник отряда посла л на базу потому, что я неплохо разбирался в этих приборах, без конца ремонтировал их; брак на складе мне не подсунут.
«Ярославец» был оборудован рацией. Начальник отряда связался с мотористом, и через полтора часа катер ткнулся носом в мелкокаменистую косу напротив палатки поисковиков.
Я забрался по спущенному трапу на катер, но не успел сделать по палубе и двух шагов.
— Вы, когда в свой дом входите, ноги вытираете? Пошто тряпка на форштевень брошена?
Из рубки, в высокой форменной фуражке с «крабом» и куртке с погонами, выглянул моторист, девятнадцатилетний парень из местных чалдонов, по имени Серафим, по фамилии Хохлюшкин, прозванный, языкастыми геологами Сэром Хохлюшкиным. Совсем недавно был Сэр Хохлюшкин обыкновенным парнишкой из сибирской глубинки, по-чалдонски угловатым и рассудительным; да вот кончил он училище, доверили ему катер — и словно подменили хлопца. Стал корчить из себя черт знает кого. Полагаю, капитан океанского лайнера или гигантского атомохода держит себя несоизмеримо доступнее, скромнее. Правда, прозвище никак не соответствовало наружности Сэра Хохлюшкина, в ней не было даже намека на аристократичность: лихо вздернутый нос, беленькие бровки и ресницы, большой рот с толстыми губами, все лицо обляпано четкими крупными веснушками,— но в поведении, манерах он ничуть не уступал английским баронетам. Спросишь его о чем-нибудь, так он, подлец, сразу никогда не ответит. Лишь через минуту-другую, досадливо поморщившись, словно его оторвали от трудных и важных размышлений, переспросит: «Что?..» — таким тоном, что сразу пропадет всякая охота с ним разговаривать. Когда пассажиры ненароком нарушали судовые правила — например, на полном ходу подходили близко к борту,— Сэр Хохлюшкин коротко говорил им: «Спишу на берег. Как пить дать», и при этом зеленые кошачьи глаза его становились холодными как лед, а губы были строго поджаты. Как бы оправдывая свое прозвище, в одежде он был педантом: белоснежная рубашка с галстуком, брюки клеш всегда с бритвенно-острой стрелкой, штиблеты начищены до зеркального блеска. Сэр Хохлюшкин, очевидно, играл роль старого морского волка, потому что не выпускал изо рта большую изогнутую трубку, хотя по-настоящему не курил, никогда не затягивался дымом. Справедливости ради следует сказать, что он был пареньком работящим, безотказным, мог простоять за штурвалом сутки и никогда не жаловался на усталость.
Сделав мне замечание, Сэр Хохлюшкин зашел в рубку и запустил двигатель. Я вытер ноги и прошел на палубу, где на голых, горячих от солнца досках, разморенные жарою, лежали знакомые парни, буровики нашей экспедиции. Оказалось, что они тоже едут в поселок на базу получать новый буровой станок. Их было трое. Они ухмылялись, когда Сэр Хохлюшкин выговаривал мне.
«Ярославец» взревел мощным двигателем, отвалил кормой от берега и пошел вниз по течению, разламывая реку двумя тяжелыми водяными пластами. Я думал, что на Лене поубавится мошки и гнуса, но ошибся: стояло полное безветрие, этих летучих тварей
на катере оказалось не меньше, чем на берегу. Они тучей висели над палубой, загораживая солнце, залезали под накомарник, штормовку, жалили тело, набивались в уши, ноздри, рот. «Дэтой» и другими средствами от мошки натираться в такую жару бесполезно, настоянная на спирту жидкость быстро выдыхалась и прекращала свое действие.
Промаявшись с полчаса на палубе, я предложил буровикам спуститься вниз, в каюту. Парни отказались: в каюте такая парилка, что не продохнешь, потому что в камбузе, расположенном впритык к каюте, раскочегарена плита, там в ведре варится ушица. Действительно, из щели незадраенной, приоткрытой двери, ведущей в камбуз и каюту, струился вкусно пахнущий парок. Пришлось терпеть.
Изредка я поглядывал в открытое окно рубки. Сэр Хохлюшкин, лихо сдвинув набекрень фуражку и выпустив на волю русый чуб, небрежно крутил штурвал и напевал одну и ту же строчку из песни: «Капитан, капитан, улыбнитесь...»
Глухие места вокруг: ни поселка, ни хуторка.
Берега в легкой дымке: воздух над рекою насыщен водяной пылью, а камень раскален солнцем. За тысячелетия воды могучей реки прогрызли землю глубоко, и казалось, Лена течет в гигантском бесконечном ущелье. Один берег, курчавый от тайги, был ярко освещен солнцем, а другой оставался в тени, и рваные клочья туманов, притулившиеся в ложбинках, не таяли здесь даже в полдень. Пейзаж давил, что ли. Иногда приходило в голову: весь мир состоит вот из этого ущелья, реки и голубой полоски неба наверху. Изредка берега неожиданно и ненадолго переходили в равнину, и открывались иные дали: табуны разноцветных гор, невесомые, как бы плавающие в воздухе, подковы хребтов, неоглядная небесная синь с лебяжьими островками облаков.
«Ярославец» вдруг резко сбросил обороты двигателя. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно рубки, напряженно всматриваясь в реку. Мы приподнялись на палубных досках, прикрыли ладонью глаза от солнца.
Метрах в пятидесяти от катера переплывал реку медведь. Плыл он, смешно вытягивая шею, чтобы не захлебнуться, из воды то и дело показывалась огромная спина.
— Попался бы ты мне, «хозяин», лет пятнадцать назад, до запрета на свободный отстрел! Поговорил бы с тобой по душам! Как пить дать! — с бывалым видом бросил Сэр Хохлюшкин.— А сейчас нельзя.
— Позвольте вам не поверить, Сэр. Вы сейчас врете, как сивый мерин,— заметил я.
— Почему? — Сэр Хохлюшкин холодно взглянул на меня.
Я ответил:
— Потому что пятнадцать лет назад вы, Сэр, еще сосали мамкину титьку и пачкали простыни в кроватке.
Сэр Хохлюшкин, очевидно, подумал, что аргумент мой весом и крепок, как валун на берегу, его ни сдвинуть, ни разбить. И благоразумно промолчал. Тем более, что свидетелей нашей перепалки не было: буровики столпились на носу, рассматривая плывущего медведя.
Я поспешил на форштевень, как называл носовую часть судна Сэр Хохлюшкин. Зверь был уже метрах в двадцати от борта. Он то и дело поворачивал к нам свою широкую мокрую морду. В глазах таился испуг. Он понимал, что почти беспомощен в воде. Точнее, так думал я, человек, что медведь почти беспомощен в воде. И ох как ошибался!..
Буровики возбужденно переговаривались, не слушая друг друга:
— Гляньте, гляньте, плывет-то по-собачьи!
— Глаза какие злые...
— На другую сторону решил переплыть. Знать, какие-то там у него дела.
— Сэр Хохлюшкин! Чуток вправо возьми, рассмотрим ближе!
Но Сэр Хохлюшкин, напротив, взял влево и осторожно, на малых оборотах обошел плывущего зверя. Просветил нас, показавшись в окне рубки:
— По инструкции близко подходить на плавсредствах к лосю, оленю или медведю, которые плывут по реке, не положено.
— Скажите лучше, Сэр, что вы сдрейфили,— возразил я.— Во избежание окончательного конфуза предлагаю вам, Сэр, срочно посетить гальюн.
Ну кто, кто тянул меня за язык! Захотелось поближе рассмотреть плывущего медведя? Невидаль какая! Если б знать наперед, к чему приведет мое замечание мотористу...
Сэр Хохлюшкин круто развернул «Ярославец». Катер на большой скорости прошел в трех метрах от зверя. Волна накрыла медведя. Показавшись на поверхности воды, он фыркнул, закрутил головою, стряхивая радужные капли, и коротко проревел.