Не мог он предвидеть одного: того, что дюжина здоровенных самцов окружила льдину, когда он находился в воде. И я этого не заметил. Намеренно ли они, улучив момент, окружили настырного, непрошеного гостя? Может быть. Недаром эскимосы очень высокого мнения об уме моржей, хотя первое место по уму среди арктических животных они отдают белому медведю.
А дальше все произошло в течение минуты...
Самцы разом, словно по команде, с ревом запрыгали к врагу. С разных сторон. Тот оставил на льду моржонка с прокушенной шеей. Не до жиру, быть бы живу; не до добычи, лишь бы ноги унести. Но прорвать клыкастого кольца медведь не сумел. Первый же удар клыков в бок повалил хищника на лед. «О-оо-ооох!..» — донесся до моего слуха громкий и протяжный вздох. Моржи сгрудились, заслонили белую тушу толстыми телами...
К месту расправы из разных залежек запрыгали моржи. Толкаясь, они тоже сгрудились над поверженным зверем. Каждый хотел ударить бивнями врага.
Когда морские звери понемногу разбрелись, на том месте, где упал неудачливый охотник, краснело, расплывалось большое пятно.
Потрясенный, я долго сидел в байдаре, глядя невидящими глазами на льдину, где разыгралась трагедия. И не сразу заметил моржиху, которая не уберегла своего малыша. Она беспрестанно оглаживала ластами детеныша, то и дело переворачивала носом неподвижное серебристое тельце. Оттуда доносились звуки, так походившие на женские вопли и рыдания, что мне стало не по себе. Потом мать вдруг обхватила труп правой передней ластой, прижимая к груди, бросилась в океан. У моржих врожденный инстинкт спасать детенышей, стаскивая их в воду. Они с большим опозданием понимают, что мертвого малыша уже ничто не сможет оживить.
Мать ходила большими кругами, теребила, как бы полоскала, перехватывала труп то одной ластой, то другой, затем выбросила детеныша на льдину, забралась туда сама. И вновь стала переворачивать его носом, оглаживать ластой...
Из состояния оцепенения меня вывел крик, раздавшийся с берега. Я оглянулся. На галечной косе виднелась знакомая коренастая фигура бурового мастера. Такой у нас закон: уходит человек из барака и непременно говорит, когда вернется; не возвратился вовремя — на его поиски отправляют кого-нибудь из буровиков. Иначе в Арктике нельзя. Сгинешь бесследно.
Я посмотрел на часы, поспешно поднял якорь и запустил голосистый «Вихрь». Вскоре кожаное днище байдары коснулось гальки.
Варвара Терентьевна проводила меня до самого берега, потом развернулась и поплыла к своим сородичам.
— Что задержался? Клез хороший? — поинтересовался буровой мастер.
— Да какой там клев! Погода, видишь... Мишка моржонка задрал, а самцы его клыками забили.
— А, бывает,— невозмутимо ответил буровой мастер, будто ничего особенного не произошло.
Мы поднялись по каменистой тропке на невысокую сопочку. За нею, укрытый от жестоких ветров с полюса, стоял наш барак.
Прежде чем спуститься к жилью, я постоял на вершине, окинул взором моржовое стадо. Исполинские морские звери давно успокоились. Мать, не уберегшая детеныша, перестала реветь, положила морду на неподвижное тело малыша, и со стороны казалось, что она уснула. С полюса наползли фиолетовые тучи, из них, подстегнутые быстрым ледяным ветром, вылетали колючие снежинки, больно секли руки, лицо...
А может, и вправду ничего особенного не случилось? Ведь передо мною простиралась Арктика, жестокая и волшебная Арктика, живущая своими законами и не похожая ни на одну часть света.
I
Он лежал без движений в густых зарослях дальневосточного папоротника за могучим стволом кедрача уже битых два часа, наблюдая за звериной тропой. В пустом желудке громко урчало, приходилось то и дело прижимать брюхо к земле, чтобы подавить предательские звуки.
Рассветные лучи понемногу слизывали густой туман; тропа, бегущая к водопою, виделась далеко, до подножия сопки. За это время по ней прошли только двое: изюбр и белогрудый медведь. Они не учуяли амурского тигра, он затаился с подветренной стороны; напившись вволю, звери беспрепятственно скрылись в тайге. Лет десять — пятнадцать назад гигантская кошка наверняка вступила бы с одним из них в поединок и задавила бы через считанные секунды. Но сейчас тигр не решился напасть. Ему было сорок девять лет, и к зиме, самое позднее — к следующей осени он должен был подохнуть от старости. Давно обломаны, стерты когда-то грозные десятисантиметровые когти; как наждаком, стерты до десен семисантиметровые клыки. В ударе лапой не оставалось былой силы, а быстро бегать зверь не мог, сразу задыхался.
Нет, ни изюбр, ни медведь ему не по зубам, не по когтям. Добыча не должна быть такой крупной...
Долго таился Старый в засаде, боясь пошевелиться, даже почесать свою некогда роскошную, рыже-красную, с резкими черными полосами, а теперь запаршивевшую, постоянно зудящую, в лишаях, шкуру. Он уже хотел отправиться в обход «личного» охотничьего участка, огромной территории, равной ста тысячам гектаров, в надежде наткнуться на случайную добычу, когда слух его уловил далекий звук хрустнувшей ветки. Обоняние у тигров плохое, но чуткости слуха, остроте зрения позавидует любой зверь. Старый прервал дыхание, плотнее прижался брюхом к земле.
Раздались чавкающие звуки: тропа, защищенная от солнца буйными ветвями деревьев, была сыра, не просыхала и в жаркие дни.
Кто-то приближался, выдергивая копыта из вязкой почвы. Чавкающие звуки все слышнее, ближе...
Наконец глаза Старого различили серо-бурого сохатого с небольшими рогами. Это был не матерый сохатый — с ним бы тигр не решился на поединок,— а подросток, не набравший ни веса, ни силы. То, что надо! Старый пропустил сохатого, и зверь прошел к водопою, далеко выкидывая мосластые ноги. Пусть сначала вдосталь напьется, затяжелеет, тогда и совладать с ним будет легче.
Лось пил долго, жадно, однако не забывал время от времени поднимать голову и настороженно слушать тайгу: нет ли опасности? А Старый тем временем, где ползком, где мягкими, бесшумными прыжками, приближался к своей жертве. Вскидывал голову сохатый — тигр мгновенно замирал, пусть в самой неловкой, неудобной позе.
Не чует лось беду, ветерок от него дует. Опять горбоносая голова тянется к воде, желанная влага льется в глотку... Когда до пахучей горки живого мяса осталось пять метров, Старый спружинился, разом уменьшился в размере и прыгнул. Он сшиб лося с ног, и тот упал на мелководье, взметнув каскад брызг. Тигр оседлал противника и вцепился ему клыками в затылок. Тупые, стертые клыки только проскрежетали по кости. А раньше, помнится, он мгновенно прокусывал это место... Тогда хищник принялся перегрызать более податливые шейные позвонки. Мясо-то на загривке порвал, но, когда зубы добрались до тверди позвонков, полусгнивший клык с треском обломился и врезался в десну. Нестерпимая боль так и пронзила Старого. Он применил другой прием убийства. Перевернув жертву на спину, тигр уперся передними лапами в грудь животного и резко надавил, мотнув головою. В былые времена позвоночник сразу переламывался, и наступала быстрая смерть. Черта с два! В лапах дряхлого хищника не было достаточной силы.
Сохатый, изловчившись, сбросил смертельного врага и сумел подняться. Дробный бешеный галоп огласил глухомань. Задыхаясь в беге, Старый длинными прыжками бросился вдогонку. Казалось, еще секунда — и тигр настигнет лося, опять сшибет с ног. Двести, двести пятьдесят, триста метров... И хищнику пришлось оставить погоню. Дальше бежать с такой скоростью тигр не мог.
Он лег на тропе. Бока ходили со свистом и хрипами, как старые кузнечные мехи. Плохи дела. Совсем плохи дела. Лося-подростка добыть не смог! Видно, не давить ему теперь таежного зверя, не пировать единовластным хозяином.
Оставалось одно: воровать домашнюю живность у людей. В деревнях ее навалом: коровы, лошади, свиньи, козы. За всю свою долгую жизнь Старый не воровал из деревень, словно понимал, что это преступление, низкий, подлый поступок. Исключение составляли разве что собаки, деликатес, излюбленная пища гигантских кошек. Да ни один тигр не устоит, зачуяв желанный запах