Море шумело уже крупным волнением.
Мы вышли на двор, осмотрели постройки, дом, метеорологическую будку, заколотили несколько выскочивших за ночь от смены температуры гвоздей на крыше, прибрали что валялось, наглухо закупорили ставнями окна, приперли двери, закупорили отверстия, уложили под ветер дрова, запаслись на неделю топливом, еще внимательно осмотрев нашу маленькую приютившуюся одиноко колонию между горами, на берегу пролива, стали ждать бури.
Самоеды, на той стороне речки, тоже были заняты приготовлением к буре и прибирались по-штормовому. Они перекинули длинный трос через вершину чума, укрепили концы с подветренной и противоположной стороны и посмеивались, говоря, что так они выживут какую угодно бурю, лишь бы только их не задавило снегом. Собак уже не было видно, они попрятались неизвестно куда и как; некоторые, не рассчитывая на приют в чуму, где было и так тесно, прибежали в наши сени, другие, как говорят, убежали под скалы, где забились в ледяные пещеры и под сугробы снегов.
В два часа закурились горы. На вершинах, в проходах, в развалинах гор заиграл вихорь, сбежал на снежную, еще тихую, долину и промчался по ней на наших глазах, поднимая столб снега, крутя его, рассыпая на стороны, потом сбросился с высокого берега в пролив, обсыпал его снегом, сорвал вершины волн, смял их, раздвинул и, крутя водяную пыль, умчался в море и скрылся в сумраке надвигающегося вечера. За ним стали срываться следом другие, пробегая в ту же сторону; один набежал на нас; забросал пылью, перевернул кругом, сбил с ног, в секунду задушил снежной пылью и так же быстро скрылся, как появился, набежал.
Облачка чаще и чаще стали показываться из-за гор с юга, двинулись низко над нашей долиной, закружились, от них пахнул в долине ветерок, поднял снежную пыль, и она потянулась тонкими струйками, вслед за вихрями, которые еще больше, еще чаще с минуты на минуту, срывались с гор и будили застоявшийся в ущельях воздух.
На темном небосклоне заблистали звезды, снова показалось северное сияние, но оно, казалось, догорало и, благодаря облачности, уже не было хорошо видно.
Мы пошли в дом.
Наступил вечер. Мы добыли огня в комнатах, хотели было заняться обычным делом, чтобы отогнать грустные мысли о буре, которая пугала своей неизвестностью; но заняться чем-нибудь решительно было невозможно: тревога, беспокойство, ожидание чего-то неприятного невольно овладели всеми, и мы стали ожидать, что будет, собравшись в одну комнату.
А, между тем, на дворе творилось что то невероятное.
Вихри усилились и достигли страшной силы; они набегали теперь на наш бедный, одинокий домик с таким ужасным напором, что его встряхивало, стены и печь вздрагивали, часы звонили, посуда в шкафу брякала, книги высыпались из библиотеки. Ветер пробивался в пазы, свистал в углах, стонал в окнах, выл в трубе и перебегал по комнате, качая лампаду, свет от которой широко разбрасывался по стенам вместе с тенями.
Порой мы не могли слышать друг друга, порой мы вдруг останавливались, недоумевая, что случилось, так как вдруг от напора ветра дом словно приподнимало, слышался шум за стеной, и в комнату со всех сторон: с полу, с потолка, со стен, к нам врывался ветер, колебал пламя, шевелил картинами, приводил в движение двери, и, казалось, что к нам кто-то ворвался в комнату, зашел со двора.
В такие моменты даже мой пес леонбергер вскакивал из под стола, кидался к дверям и заливался громким, оглушительным лаем, на который из сеней отвечал целый хор собачьих голосов, которые разражались общим лаем. Но проходила минута — и снова стихало, наступало затишье и слышно было, как под напором легкого ветра на крыше нашего дома пела стройным аккордом эолова арфа. Но это были только минуты: аккорд ее вдруг принимал порывистые звуки, она взвизгивала, захлебывалась, и новый вихрь свистал, пел, выл кругом нашего убежища и обсыпал снегом стены; слышно было, как стучали доски крыши, отбивая бешеную дробь, и снова стихало на минуту, на две…
Но ужаснее всего были те вихри, которые приносили вместе с тучей снега песок, щебень и камни. Как картечью, дробью, пулями, обдавало тогда стены, крышу, барабанило в ставни и, хватив в секунду таким снарядом, как шрапнелью, по дому, оставляло его снова в покое.
И чем дольше были минуты тишины, тем больнее сжималось сердце, предчувствуя еще неизвестный страшный удар вихря.
Это самое опасное время бури, сила таких вихрей неимоверна; мне ни разу не удавалось никакими усовершенствованными анемометрами определить давление ветра: все срывало с крыши моментально или вырывало из рук, сбрасывая и самого в сторону, как щепку.