Яков был бледен и нервно сжимал кулаки, сдвигая брови.
— Ну, нам говорить некогда! Идем! — грубо сказал один солдат, трогая Якова за плечо.
— Куда? Зачем? — кричала мать, — не отдам вам его.
— Яша, не иди с ними! — с плачем воскликнула Катя, а Софья только молча протягивала руки, словно желая удержать своего милого, и что-то шептала побледневшими губами.
Старик яростно хлопнул шапкой о землю и выкрикнул:
— Ну, так и я с ним в плен пойду! Нехристь этот самый комендант, а все же поймет. Мы и так уезжать хотим, нам в ваши дела не путаться. Иди, Яков!
Последний повернул к отцу бледное лицо, и его глаза сверкнули, а голос впервые зазвучал при отце самоуверенно, твердо:
— Оставь меня, батюшка! Неспроста это все. Сбирайся и поезжай с Богом, а я все равно от них уйду и здесь же вечером буду. Не гневись, а послушайся!
Отец сперва изумленно отшатнулся, но потом, словно одумавшись, кивнул сыну и сказал:
— Будь по-твоему! Благослови тебя, Господи!
На дворе поднялся вой. Закричали и стали причитать в голос мать и обе девушки, а их плач подхватили служанки.
Яков крепко и нежно поцеловал мать и сестру, нагнулся к Софье, быстро шепнул ей: «Жди в саду всю ночь!» — и обратился к солдатам:
— Ну, идем!
Женщины заголосили еще громче.
— Бабы, в дом! — не выдержав, закричал и затопал ногами сам Пряхов, а в это время Яков под охраной двух солдат уже выходил со двора. Старик махнул рукой и, крикнув работников, еще деятельнее занялся укладкой. — Живо, бабы, укладывайтесь! Солнце зайдет, и мы в дорогу. Живо, живо!..
А солнце уже спускалось, и вечерние сумерки окутывали оба берега Невы серою мглою, смешиваясь с густым, поднимающимся от воды туманом.
Солдаты сели в лодку вместе с Яковом, перевозчик налег на весла, и лодка тяжело двинулась вверх против течения, чтобы потом спуститься к пристани крепости. Солдаты оживились и грубо шутили над Яковом.
— Подожди, русская свинья, будет тебе палка!
— Узнаешь, как шведского офицера поносить, скотина! — выругался другой по-шведски.
Яков исподлобья взглянул на них, потом на перевозчика и вдруг в одно мгновение вскочил на ноги, вырвал весло из рук лодочника и двумя страшными ударами по головам свалил солдат. Они упали на дно лодки с разбитыми головами.
Пораженный ужасом перевозчик пал на колени и с мольбой протянул к Якову руки.
— Пощади! Жена, дети… — пролепетал он в испуге.
— Садись на корму! Давай весло! — резко приказал Яков.
Финн послушно пересел, а Яков взял весла и сильными взмахами погнал лодку назад к селу. Солдаты лежали, заливая кровью дно лодки. Яков пристал к берегу и отрывисто сказал чухонцу:
— Выходи и беги без оглядки! Живо!
Перепуганный финн быстро исчез в тумане.
Яков взял из лодки весла, перешел в свою лодку и снова поплыл на середину реки, ведя на буксире лодку с убитыми солдатами. Его лицо было нахмурено. Это были первые убитые им враги и ему было как-то не по себе от сознания совершенного. Он спустился по течению ниже крепости, отвязал лодку с убитыми и отпустил ее. Она закачалась и медленно поплыла вниз, а Яков снова повернул к Спасскому и, борясь против течения, налег на весла. Наконец он почти ощупью вышел на берег и пошел к своему дому. У забора он увидел неясную фигуру.
— Кто? — тихо окликнул он.
— Яша! — раздался тихий возглас, и его шею обвили женские руки.
— Соня, лапушка!
— Как ты вернулся? Они отпустили?
— Отпустили, — глухо ответил Яков и, не выпуская любимой девушки из объятий, двинулся к дому. — Батюшка собрался?
— Да, только до утра не хочет ехать, да и Ирина Петровна говорит, что без тебя не поедет.
— Поедут, — ответил Яков и остановился. — Вот что. Соня. Я сейчас же уйти должен. Наши, слышь, у Орешка[6] стоят, брать его будут, так я туда… а ты… ты молись за меня и жди. Вернусь — поженимся и заживем!..
— Милый, сокол мой ясный! — всхлипывая, зашептала Софья, но Яков резко перебил ее:
— Оставь это! И раньше мне было на войну идти по сердцу, а теперь и нельзя иначе.
В его тоне Софье послышалось что-то недосказанное, страшное, и она сразу замолкла, только крепче прижалась к Якову. Они пошли к дому. У дверей Софья выскользнула, и Яков один вошел в горницу. Все ее убранство было вынесено, и она имела вид голой избы. Только вдоль стен стояли непокрытые лавки да посредине горницы тоже непокрытый скатертью стол. С лавки вскочил отец, из соседней горницы — мать и оба радостно вскрикнули:
— Вернулся? Отпустили?
— Не отпустили, да вернулся, — произнес Яков и, опустившись на колени, поклонился в ноги отцу с матерью. — Батюшка, матушка, простите и благословите: забил я этих двух шведов и назад бежал к вам, чтобы простили меня и благословили царю послужить, этих шведов бить.
Ирина Петровна в ужасе всплеснула руками и собралась уже заголосить, но Пряхов, остановив ее, обратился к сыну:
— Что забил этих поганцев, Бог простит — забил в обороне, а не татебным делом. Что же до царя — тьфу! — и до войны — нет тебе моего благословения.
— Батюшка! Мне деваться некуда. Сейчас меня ловить будут. И тебе говорю: сбирайся и поезжай. Верст тридцать уедешь, а дальше они не погонятся. Меня же благослови!
— К антихристову порождению, к табачнику?
— Брось, Василий! — строго остановила его жена, — коли ему головушку девать некуда…
— А с нами?
— Не будет мне покоя, батюшка. Кровь моя кипит против них, насильников. Благослови!
Старик опустил седую голову; его грудь тяжело вздымалась. Наконец он вздохнул и сказал:
— Иди! Не прокляну я тебя, ослушника, но и благословения моего тебе нет.
— А благословлю я, Яша! — с жаром воскликнула Ирина Петровна и, сняв с шеи крест, подняла его, после чего торжественно сказала: — Вот тебе, светик мой ясный, мое материнское благословение. Носи его и чти нас нерушимо. Благослови тебя, Матерь Божья! — и, надевая на шею сына шнурок, она стала сама на колени и обняла сына, целуя его и обливая слезами.
Старик отвернулся, смахнул с ресниц слезу и, тряхнув головой, вышей из горницы. Тотчас по двору разнесся его сердитый голос, в темноте замелькали красные огни зажженных факелов, и началось суетливое снаряжение к отъезду.
— Подожди, матушка, с Катей прощусь, — сказал Яков, тихо отстраняя мать, и бросился в светелку.
Там плакала Софья, а Катя утешала ее, повторяя: «Обе мы горемычные!» — тоже плакала.
Яков поцеловал обеих девушек.
— Береги ее, Катя! — сказал он сестре, указывая на Софью, а Катя обняла последнюю и сказала брату:
— А ты мою просьбу исполни. Ищи ты в царских войсках воина Антона, что на коне и что в бою Мариенбург брал. Скажи ты ему, что Катерина — сестра твоя — век его помнит и ждать будет и чтобы он берег себя!
Она откачнулась от брата, приткнулась к лавке и закрыла лицо руками. Яков не удивился и только повторил:
— Антон… Мариенбург брал…
V
К царскому войску
Было двенадцать часов ночи, когда заскрипели ворота дома Пряхова и из них выехали две телеги и возок. С телегами шли два работника, балагуря с девушками, сидевшими поверх сундуков, ящиков, перин и подушек; в возке ехали сам Пряхов с женою, дочерью и Софьей, украдкой вытиравшей слезы.
Все были грустны и расстроены. Большой дом в Спасском строил дед Пряхова; отец и он сам добавили пристроек; в нем родился сам Пряхов и увидели свет Катя с Яковом. И вот все пошло прахом.
Старик хмурился и шептал проклятия тому, кто, по его мнению, нарушил весь устой его мирной, деятельной жизни. Его жена прощалась с домом, где только в последние дни познала горе. Катя грустила и по дому, и по реке, а втайне — по конному воину, с которым разделила жар первого поцелуя в июньскую ночь. Соня же не могла еще оправиться от впечатления разлуки с Яковом.
И телега, и возок быстро двигались прямой дорогой в Новгород, а Яков тем временем бодро шагал по узкой лесной тропинке, держась берега Невы. На нем были высокие сапоги, полукафтан, треух и нож у пояса, да через плечо была перекинута сумка с провизией, а в руках он нес самострел и большую суховатую палку.