– Ты чего! – предостерегающе закричал Андрюха. – За это нам старшой может в одно место фитиль вставить и запалить его. Рванет так, что мужское достоинство превратится в обычную яичницу.
– Собаки подберут, – лениво отозвался Арсюха, – через двадцать минут набережная будет чиста, как стол в кубрике после обеда.
– Держи карман шире. Собаки ныне даже английскими консервами стали брезговать, не то что сомнительной свежениной. Собака крысу есть не станет.
Печальный кот проводил взглядом крысу, совершавшую последний полет, и вновь перевел взор на треску, плавающую в воде.
Жарко было в Архангельске. Так жарко, что днем на камнях можно было печь картошку.
В доме Миллера звучала музыка – Наталья Николаевна сидела за роялем. Евгений Карлович, светлоглазый, с хорошей выправкой и поджарой фигурой, с тщательно остриженными усами, благоухающий лондонским парфюмом, приехал домой на обед.
Щелкнув кнопками белых парадных перчаток, положил их на столик в прихожей, глянул на себя в зеркало. Остался доволен – не стыдно показываться Тате. Можно было, конечно, пообедать и в штабе, в гостевом зале, куда генерал-губернатор Северной области иногда наведывался с гостями – в основном иностранными, но хотя бы немного времени Евгению Карловичу хотелось провести с женой.
Уже двадцать три года они вместе, у них уже подросли дети, сын стал ростом выше отца, большая часть жизни осталась позади, а Евгений Карлович до сих пор при виде жены ощущает молодое воодушевление и иногда, обронив неловкое слово, краснеет перед ней, как мальчишка. Он прислушался, стараясь угадать, что же играет Наталья Николаевна. Нет, не угадал… Да и играла жена на этот раз не по памяти, а по нотам, скованно. Когда она играет по памяти, звук у рояля бывает совсем другой – какой-то игривый, убыстренный, усиленный, что ли.
Более полугода уже Миллер живет в этом доме, а привыкнуть к нему не может, как не может привыкнуть и к природе здешней, к снегам выше крыши, розовому воздуху и морозам, легко разваливающим вековые гранитные валуны на несколько частей.
В Витебской губернии, где Миллер родился, таких морозов нет – там о зверствах стужи даже не слышали. В родном городе Миллера Динабурге[3] зимы всегда бывали мягкими, каждый год на главной площади города заливали водой снежную гору, на которой с утра до вечера густо лепилась малышня.
Собственно, зима в Архангельске – тоже не самая суровая, на севере есть места, где из жилья вообще нельзя носа высунуть, вода, вылитая из кружки на снег, до земли не долетает – вместо нее шлепаются звонкие ледышки. Лето в Архангельске стоит жаркое. Короткое и жаркое, с несметью света, в котором плавают тонкие серебряные паутины.
В Архангельск семья Миллеров прибыла из Парижа, где Евгений Карлович безуспешно пытался сформировать из остатков Русского экспедиционного корпуса армию, но дело это было заранее обречено на провал: уставшие солдаты не хотели умирать на чужбине, рвались в Россию, домой, и генеральские уговоры на них не действовали.
В конце концов Миллера пригласил к себе русский посол Маклаков[4], вальяжный, с длинной душистой сигаретой, засунутой в изящный, с точеными колечками, свободно висящими на узорчатом теле, четвертьметровый мундштук – мундштук был восточный, выточен в Индии из слоновой кости и привезен в Европу…
За окном уютного тихого кабинета кружились крупные невесомые снежинки.
– Что-то рано ныне полетели белые мухи, – озабоченно глянув в окно, проговорил Маклаков, – для Парижа это явление совсем нетипичное. – Маклаков не сдержал вздоха – он скучал по России. И Миллер тоже скучал, очень скучал. – Поздравляю вас, Евгений Карлович, – сказал посол.
– С чем?
– Сегодня утром мировая бойня, которую мы в нашей печати именовали Великой войной, закончилась.
– Господи… – Миллеру показалось, что он услышал собственный стон; он глянул на роскошный календарь, висевший на стене кабинета. Было одиннадцатое ноября. Перекрестился.
– Вчера подписаны последние документы с Германией о перемирии. На фронтах перестали стрелять пушки. Больше они стрелять не будут. – Маклаков помял пальцами седеющие виски, потом сделал гостеприимный жест, указывая на стул, прислоненный к игральному столику. – Садитесь, Евгений Карлович! В ногах правды нет.
Миллер сел на стул, оглядел столик, стоящий рядом, – Маклаков любил все восточное, и это был не стол, а произведение искусства, изящный, резной, сделанный на Востоке, – и не увидел его броской красоты. Лицо у Миллера было ошеломленным.
4
Маклаков Василий Алексеевич (1869–1957) – дворянин, адвокат, депутат II–IV Государственной думы, один из лидеров кадетов, был избран депутатом Учредительного собрания от Москвы. В 1917 г. посол во Франции. После Февральской революции выступал за восстановление монархии. Эмигрировал.