Через десять минут к Миллеру приехал генерал Марушевский[9], с которым он душа в душу проработал уже полгода — Марушевский командовал Северными войсками до прибытия Миллера, был очень опытным штабистом, а после приезда Миллера стал его заместителем в войсках.
Миллер поднялся с кресла и пошёл навстречу Марушевскому.
— Слышали новость, Владимир Владимирович?
— Слышал. — Глаза Марушевского обмахрились мелкими морщинками-лучиками. — Это означает, что дни большевиков сочтены. Кстати, Евгений Карлович, предлагаю съездить в лагерь военнопленных, поговорить с перебежчиками. Из Красной армии начался массовый отток солдат.
Миллер чуть приметно усмехнулся.
— Для нас это — лишние рты.
— Прокормим, — убеждённо произнёс Марушевский. — Такие лишние рты нам — не помеха. Прокормим. Они — не в тяжесть.
— Съездить, посмотреть на перебежчиков надо, — сказал Миллер, — вы правы. Сделаем это сегодня же, в перерыв между заседаниями штаба и правительства.
Заседание правительства было назначено на вечер, заседание штаба — на половину четвёртого дня. Время спрессовалось, сделалось жёстким, как металл и, как металл, упругим. Миллер радовался тому, что многое успевал сделать, хотя ещё вчера он и не предполагал, что ему придётся заниматься вопросами, о которых он даже сегодня утром не имел никакого представления, решать судьбы не только подчинённых ему солдат, но и ведомств, о предназначении которых он мог только догадываться.
Оказалось, что у какого-нибудь министерства по ловле трески столько функций, что можно сломать ноги только в одном перечне их, единственное, чем не командует это ведомство, так направлением ветра над Белым морем и густотой дыма, выползающего из пароходных труб.
Позиция Марушевского на этот счёт была Миллеру хорошо известна: Марушевский считал, что вся власть в Северной области должна принадлежать только военным, а дело гражданских — сидеть на своих шестках и помогать армии. Миллер же был в этом отношении более гибок, он оставлял часть функций за гражданскими...
День был яркий, солнечный, в розовом небе, будто сыр в масле, купался яркий жёлтый диск; по улицам, словно опасные свинцовые пули, носились тяжёлые слепни, врезались в ветровое стекло машины, на которой ехали Миллер с Марушевским, размазывались по прозрачной тверди, будто жирные лепёшки, стекали вниз, на лаковый капот «паккарда».
На берегах Двины сидели мальчишки, таскали из воды синих сорожат, шустрых жирных рыбёшек, одуревших от света и тепла; попадая на берег, сорожата вели себя буйно — сминали лопухи и былки осота, взбивали пыль и ловкими лепёшками скакали назад в воду. В местах более южных сорога была известна под другим названием — плотва.
У плотвы по весне бывает хороша икра; когда эта рыба идёт на нерест — плотвой не брезгают даже выдающиеся рыбаки, в остальном же плотва — обычный корм для кошек, и ловцы, знакомые с вкусом сёмги, миног, зубатки и трески, просто-напросто вышвыривают её из сеток. Миллер косился на голоногих пацанов и — если быть откровенным — завидовал им. Мы вообще часто завидуем тем, кто не успел ещё испортить свою жизнь, не покинул страну детства, завидуем даже самим себе, оставшимся в детстве, вот ведь как.
Генерал Миллер не был исключением из правил. До его пятидесятидвухлетия оставалось два месяца — он родился двадцать пятого сентября 1867 года в дружной обедневшей семье дворян, исповедовавших лютеранство. Немцы Миллеры и в России сохранили это вероисповедание, не качнулись ни влево, ни вправо. Детство запомнилось ему катанием на санках, походами в старинные пещеры, а также выездами на охоту, самыми азартными видами которой были травля зайца борзыми и ночные бдения на овсах в ожидании косолапого. Ещё — гимназическими балами в дворянском собрании. Те светлые дни иногда снились Евгению Карловичу, и утром он просыпался с влажными глазами... Это стало у него уже правилом: сны из прошлого обязательно вызывали благодарные слёзы.
Раньше время тянулось медленно, каждый прожитый день был равен целой эпохе, а месяц — столетию, сейчас же время бежит стремительно, как этот вот «Паккард», только верстовые столбы мелькают, косо заваливаясь назад и исчезая в пространстве... Говорят, великий Толстой, подметивший эту особенность времени, вывел и некую формулу такого поведения. Раньше, в восьмилетием, скажем, возрасте, один прожитый год составлял всего одну восьмую часть оставшейся позади жизни, а в пятидесятилетием возрасте один прожитый год составляет уже одну пятидесятую часть.
9