— Очень бы этого не хотелось, свят-свят-свят. — Лебедев, словно бы обжёгшись обо что-то, помахал рукой перед собой, «жар разогнал». — Я так понял, вы со своими людьми в бою ещё не бывали?
— Увы, — лицо Чижова сделалось виноватым, — не пришлось.
Чижов хотел было рассказать, что с ним произошло, про плен и побег из него, но смолчал: такие факты офицерскую биографию не украшают. Лебедев указал на кресло, стоявшее у небольшого, прикрученного к полу столика, пригласил присесть.
— Благодарю вас, — отказался поручик. — Мне пора к своим.
— Да ничего с ними не произойдёт.
— Кто знает, кто знает... — Голос Чижова сделался озабоченным, он словно почувствовал что-то худое, но что именно, ни он сам, ни люди, оказавшиеся с ним в десанте, не могли сказать. И предугадать не могли.
Погоны на плечах поручика были новенькие, с красными «пехотными» просветами, яркие. Лебедев глянул на них и подумал, что верх погон соткан где-нибудь в Эдинбурге, сами погоны насажены на твёрдую негнущуюся прокладку в Мурманске, вручены боевому офицеру в Архангельске. Всё, как в знаменитой песне про белогвардейцев — насчёт мундира, котла, башмаков и характера...
— Как ваше имя-отчество? — спросил Лебедев у поручика.
— Сергей Сергеевич.
— Вы верите в предчувствия? — неожиданно поинтересовался Лебедев.
— Все, кто был на фронте, верят в предчувствия. Это закон.
— И я верю. — Лебедев поправил висевший у него на ленте кителя боевой орден — Святого Владимира с мечами. — Так вот, предчувствия у меня плохие.
Чижов удивился этой фразе, сопоставил её со своими ощущениями и успокаивающе проговорил:
— Бог даст — пронесёт!
— Хотелось бы. — Лебедев встал. Каюта у него была узкая, маленькая, в такой и одному человеку тесно, не то что двоим. Миноноска — корабль, где с одного борта до другого можно доплюнуть, особо не разгуляешься, поэтому здесь стеснены все, от кока и машинной группы до старшего офицера и командира корабля. — Хотелось бы, — повторил Лебедев задумчиво. — Чуть позже приглашаю вас на обед в кают-кампанию.
Чижов отрицательно покачал головой:
— Нет... Сегодня нет. Не получится.
Вечером Арсюха решил прогуляться по берёзовому городскому саду, где каждое дерево было похоже на статную северную молодку, наряженную в белые одежды. В саду этом легко дышалось, и когда Арсюха Баринов сходил на берег в увольнение, то обязательно заворачивал сюда. Здесь и любимого жирного сбитня можно было отведать, и пирогов со свежей треской, и чая из огромного трескучего самовара, у которого обычно хозяйничал разбитной малый в красной косоворотке, и княженики с морошкой — царских ягод, которые север много веков поставлял в Москву, а когда столица российская переместилась на берега Невы, то и в Питер. По выходным дням на торговых столах стояла и сёмга — рыба, тающая во рту, а в глубоких фаянсовых чашках аппетитными горками высилась рыжая сёмужья икра. Икра эта, конечно, уступала чёрной волжской и дальневосточной лососёвой, красной, но всё равно была хороша. Арсюха сёмужью икру уважал.
В саду уже было много народу, на деревянной веранде играл флотский оркестр, чередуя бравурные маршевые мелодии с щемящими, минорными; разнаряженные дамочки в восточных шелках, добытых с английских складов, кокетливо переглядывались с кавалерами, обмахивались веерами.
Над людьми барражировали, будто германские аэропланы, крупные северные комары.
Арсюха на лету схватил одного, сжал в кулаке.
— У, какой деловой! — произнёс он удивлённо. — Весь в полёте, ни тебе «здрассьте», ни остальным «до свиданья»... Гад! — он посмотрел на комара. — Не отводи глаз своих, сукин сын! Пузо наел, как купец московский. — Он тряхнул комара в руке. Из верхней части кулака торчала голова, из нижней — ноги. — Экземпляр!
Слово «экземпляр», услышанное совсем недавно, Арсюхе нравилось произносить — очень солидное слово, заморское, мудреное и звучит красиво, внушительно.
С довольным видом Арсюха растёр комара о штанину. Произнёс, в назидательном жесте вскинув указательный палец:
— Уничтожал я вас, уничтожаю и буду уничтожать! Враги вы!
Минут десять Арсюха постоял около старухи, торговавшей отменными сбитнями — свой товар она томила в небольших, на пол-литра, глиняных кружках с ручками, чтобы было удобнее браться; вязкая жировая пенка у неё получалась просто загляденье, восхитительная пенка — толстая, сочная, сладкая... Чтобы пенка была ещё слаще, старуха мазала её мёдом.