– Да что разрешили-то?!
– Разрешили, Саш. Мы тебя здесь – сами здесь можем шлепнуть!
Прохор расхохотался:
– Прекрасно! Ну конечно – именно так! А иначе – и зачем?
Купеческий, не ниже второй гильдии (ну, по региональным меркам) дом с изнанки обернулся совсем деревенским двором: небрежно сложенная поленница в углу, брошенный в ожерелье щепы топор, покосившаяся фанерная дверь сарая… по скрипучей, полутемной лестнице мы поднялись в горницу.
В этом плане было очень хорошо, что Орден (Движение) был изначально основан сразу в периоде угасания и полураспада. Не было в нем этих весьма свойственных и вечных споров, кто здесь «тру», а кто не «тру», кто «олдскул», а кто просто – случайный попутчик и прихлебатель, явившийся на все готовое… Кто-то крикнул «Привет!», кто-то ободряюще махнул рукой, а кто-то и вообще не проснулся… ну, не вообще, а именно в текущий момент… Мефодий Галлахер (а это был именно он), возлежавший на трех матрасах, уложенных в почему-то перевернутую панцирную сетку, сосредоточенно изучал какую-то письменную матчасть. Причем судя по восторженному взгляду – своего собственного написания.
– Леха-чекист тебе как говорил? – осведомился Прохор.
– Леха-то? – я напрягся, припоминая нечто сообразное моменту. А, ну само собою! – Если с двадцатью мужиками в одном объеме уживешься – теплится надежда, что и с одной бабой потом как-нибудь справишься.
– Вперед! Где будешь располагаться?
– Можно у окна? – неуверенно спросил я.
Мефодий резко отложил матчасть, перевалился на дощатый, крашеный суриком пол и слегка подвинул свое лежбище в сторону, тем самым приглашая располагаться подле себя. Я робко поставил вещмешок на освободившееся место.
– Общие правила распорядка есть какие? – тихо спросил я, но Прохор, к чему я успел несколько попривыкнуть, уже растаял, будто его тут и не было.
– Правило у нас, по сути, одно, – весело сообщил Мефодий, вновь утвердившись на своих матрасах и подтянув под себя ноги, – Мы не уходим, пока все не сделаем…
И я вздрогнул.
– Это в каком смысле?
– Да в философском! – расхохотался старший из братьев, – Исключительно в нем!
– А-а-а, – протянул я, немного успокоенный, – А еще?
– Еще? Ну хорошо, пусть будет так: есть вещи, которые в этом мире не сделает никто, кроме тебя!
– А это… – уточнил я, – Тоже в философском?
Из угла напротив на локте приподнялся Ибрагим Галлахер (а это тоже был именно он… ну, в том философском смысле, что не «тоже Мефодий», а именно Ибрагим). Отложил матчасть, причем, судя по скептическому выражению лица – авторства Мефодия, снял и протер очки… и со своим неповторимым, чуть грассирующим акцентом сказал:
– Нет. Вот как раз это – в самом прямом смысле!
– А это как?
– А вот так. Например, давно уже пора завтракать, а за хлебом еще, как я вижу, никто спуститься не сподобился… и так выходит, что никто в целом мире, кроме тебя, сегодня не сделает этого…
– Почему?
– Потому что всем остальным попросту лень, и они тут скорее с голоду помрут! – загоготал Мефодий и принялся, не отрывая спины от матраса, натягивать и зашнуровывать кеды, – Привыкай, в общем. Пошли!
(Из «Жития равноподобного и преконгруэнтного Петрова»)
«…встретились мы тогда с Фимой в пятницу вечером. Взяли там, посидели, поговорили, обсудили то да се. И сижу потом я, значит, в воскресенье вечером – завтракаю…»
(Из материальной части Ордена, писанной Мефодием Галлахером)
«Несмотря на все естественные идейно-стилистические разнообразия и расхождения, в среднем день нового русского инока начинается примерно одинаково. После короткого, беспокойного сна он кое-как продирает глаза и с нарастающей тревогой определяет свое место в этом лучшем из миров. Определив же, несколько успокаивается. Встает и неторопливо бредет к ближайшему источнику влаги. Обнаружив таковой, долго всматривается в знакомые черты лица. Затем умывается, по желанию либо необходимости – бреется. Параллельно с этим из глубин подсознания начинают выбираться воспоминания о прожитом дне. О совершенных подвигах, об открытых и познанных истинах, о преодоленных соблазнах и данных Проведением пророчествах и указаниях, и о других подобного же рода душевных и духовных свершениях. В этот момент настоящий новый русский инок начинает испытывать непреодолимое чувство гордости как за своих сподвижников, так и за себя персонально (последнее – в особенности). «Да! – с уверенностью говорит он сам себе, – Тысячу раз да. Других таких парней, пожалуй, что и не сыщешь в целом свете…»