— У меня дела. Народ новый прибыл, надо их устроить, то да се...
Он выглядел бодро и, видимо, чувствовал себя уверенно. Куда уверенней, чем в Вознесенье, перед выходом в Онежское. Лицо его было розово, крылья носа лоснились. Видно было, что он как следует отоспался, пока шли Белым морем. Надя стала собираться на берег. Она достала легкое платье — белое в мелких цветочках. Причесалась. Оглядев себя в зеркале, она нашла, что глаза у нее стали больше — может быть, после этой ночи — и что-то новое появилось в них. Она успела загореть на северном солнце, и белое платье резко оттеняло загар.
— Ну, вот я и на «товсь», — сказала она вслух.
Она захватила сумку и деньги, на случай, если придется что-нибудь купить, и спустилась на первый дек. Катер уже ждал ее. Позади стеклянной кабинки моториста стояли два новых матроса с мешками для провизии, старик Прямков и Мария Петровна — буфетчица. Мотор нетерпеливо тарахтел, и, казалось, моторист с трудом сдерживает катер на месте. Темная Двина текла под ним со страшной быстротой.
— Думала, не прощусь с вами, — сказала Мария Петровна, когда Надя перебралась на катер и он, задрав нос, полетел по черной бесноватой воде. Пестрая шелковая косынка буфетчицы, как вымпел, трепыхала на ее затылке. У ног ее стоял чемоданчик, чуть побольше того, что был у морского помощника.
Они простились на пристани, среди грохота лебедок, гудков автопогрузчиков, окриков шоферов.
— Не обижайтесь, если что не так, — сказала Мария Петровна. Она поставила чемодан на землю, по очереди пожала руки Наде и Прямкову и достала из кармана бумажку и огрызок карандаша. — Давайте я ваш адресок спишу... Мало что. Может, доведется когда написать, встретиться... Я их сколько, адресов этих, списывала! Которые тут же потеряю, а которые у меня дома в коробке лежат... От конфет такая, знаете? Вишня в шоколаде. Кавалер когда-то мне подарил...
Ярко накрашенные губы ее резко выделялись на морщинистом, грубоватом лице, и только сейчас Надя по-настоящему поняла, как одинока эта женщина.
И еще Надя поняла, что не только ей знакомо щемящее чувство коротких встреч и скорых разлук. Вся жизнь этой женщины состоит из них, из недолгих дружб с необязательным продолжением. Не отсюда ли желание удержать эти уплывающие сквозь пальцы дружбы, это списывание адресов, которые ей никогда не пригодятся?
Прямков и Надя отправились в город вместе. Было приятно ступать по твердой земле, поросшей травой и вымощенной деревянными мостками.
Трамвай привез их в центр. Он дребезжал и подпрыгивал, словно шел не по рельсам, а прямо по булыжной мостовой, В магазинах было душно, пахло селедкой и лимонами.
Они прошли мимо театра, того самого, что был неудачно повернут к реке боком. Прямков предложил зайти на телеграф: он решил отправить домой телеграмму.
— А у вас... дети есть? спросил он.
— Нет, — сказала Надя.
— Что же вы? Надо, надо. Пока молодые.
Надя не любила, когда ей задавали этот вопрос. Сначала Андрей не хотел детей, теперь и она думала: это к лучшему. Может быть, после слов свекра: «Роди-ка ты нам, дочь, еще одного Аникина».
Прямков стоял в очереди к телеграфному окошку, а она сидела в почтовом зале на деревянном диванчике. Здесь тоже было душно, пахло пылью, чернилами и мухами, погребенными на дне чернильниц.
Покончив с телеграфом, они еще походили по городу. Вдоль сквера с полотняных щитов смотрели лучшие люди города. Надя обратила внимание на портрет молодого белобрысого паренька с серьезной миной на курносом лице. Под портретом было написано: «Дояр колхоза «Первое мая».
Каменные дома чередовались с деревянными. Наде запомнились закрытые балкончики во вторых этажах деревянных домов, резьба по наличникам, странно высокие, под самой крышей, окна.
А в общем, город не понравился Наде. Ей показалось скучно жить здесь всегда, ходить в этот театр, повернутый боком к реке, покупать селедку и лимоны...
Впрочем, думала она, можно любить и этот город, если с ним что-то связано: впечатления детства, первый поцелуй, радость первых самостоятельных шагов. С некоторой ревностью смотрела она на аллейки в скверах под старыми тополями, на которых едва пробивались клейкие листья. Где, на какой из них сидел он — молодой, влюбленный — в густой темноте позднего вечера? Сидел не один и был счастлив, так счастлив, что не может забыть до сих пор.
— Посидим, — предложил Прямков. И они сели на одну из этих скамеек, может быть, на ту самую. И ели мороженое, старик купил в соседнем ларьке.
9
- Больше моря им не видать! — сказал Лучников. Он и Надя стояли на корме.
Корабли шли по Северной Двине, полноводной и более спокойной, чем в устье. Теперь хозяйничали в рубке речники. Лучников впервые сменил китель на черную сатиновую робу. Он отдыхал. На палубе было жарко, настолько, что приходилось искать тень. После шести вечера жара сменилась мягким весенним теплом, и хорошо было стоять у перил и смотреть на крутые медно-красные берега, на церкви, над которыми, как журавлиные стайки, парили темные кресты. В пазухах красных глинистых склонов ярко зеленели елки, белые платки не растаявшего еще снега были разбросаны тут и там.