А еще раньше, лет триста назад, за свои слова через день-два всплыл бы господин лже-дворник в какой-нибудь сточной канаве со стилетом под лопаткой.
Может, и не та уже высшая кровь.
Уходя, я похлопал невысокого Тимакова по плечу.
В ресторанном зале за сдвинутыми столиками сидело почтенное семейство, все округлое, румяное, надушенное, в нарядах по последней моде. Муж с женой, трое детей и, видимо, гувернантка. Завтракали не торопясь, яйцами и сыром.
В темном углу лечился от похмелья купец. Еще за одним столиком ковырялись в тарелках два одинаково худых и унылых приказчика во фраках.
Передо мной в зал спустился крепыш в гражданском платье: тужурке и брюках, но с офицерской выправкой, и занял место у окна.
Мне принесли заказ, я с трудом затолкал в себя несколько ложек овсяной каши. Выпил чаю с бутербродом.
Мельком подумалось, что было бы забавно, случись второе нападение здесь же.
Пощупав сквозь мундир «Фатр-Рашди», скорее, для собственного спокойствия, чем проверяя Тимакова с напарниками, я посмотрел вокруг кровью.
Жилки и жилки, тусклые, серые, зеленоватые, желтые. У лестницы на второй этаж стоял Майтус — красно-белая спираль.
Купив в буфете графин водки, я поднялся с кровником в нумер.
— Как шарабан?
— Ждет уже, — сказал Майтус.
Извлеченный из-под кровати саквояж блеснул застежками. Я достал мерный аптекарский стакан, комочек ваты.
Так, еще что?
— Оружие взял? — повернул я голову.
— Пистоль. Кинжал, — отогнул полу чекменя кровник.
— Может пригодиться.
Майтус, нахмурившись, кивнул.
— Зеркало перевесь, — сказал я, выуживая иглу.
— Куда?
— Из угла на стену напротив кровати, чтоб бюро было видно. Там вроде есть гвоздь.
— Есть, — подтвердил кровник.
Он шагнул в угол.
Я налил водки в стакан, смочил иглу.
О, многострадальные пальцы!
Мизинец скрючился от укола. Морщась, я выдавил неохотно ползущую кровь в стакан. Капля размылась в розовый шлейф, а через пять секунд растворилась в водке, будто ее и не было.
— Повесил?
— Да, господин.
Майтус отошел.
Я отразился в зеркале, всколоченный, длиннолицый, с криво посаженным ртом. В ореховых глазах — боль и спешка.
— Очень хорошо.
Подскочив к бюро, я вывалил на столешницу все, какие были, бумаги. Мазь, полученную от Йожефа, поставил рядом. Выдвинул чемодан из-под кровати.
— Спускайся, — сказал Майтусу.
Кровник, стуча сапогами, вышел.
Обмакнув вату в водку, я приблизился к зеркалу и легкими касаниями смочил поверхность.
— Гайтта-тэ…
Линзу наблюдения можно делать из людей, а можно и из предметов. Предмет только должен быть либо стеклянный, наполненный водой, либо отражающий: амальгама, начищенные бронза, медь, золото.
Я прижал нос к отражению.
Водкой пока пахнет, но запах быстро выветрится.
И тогда очень сложно будет в обычном зеркале опознать линзу.
Теперь если кто-то в мое отсутствие почтит нумер нежданным визитом, я об этом узнаю. А там и увижу гостя.
Было у меня предчувствие, что некая передышка в событиях вот-вот кончится. Неудавшееся покушение вряд ли заставило моего противника отказаться от дальнейших попыток меня убить. Значит, теперь он подготовится основательно.
А вот буду ли готов я?
На этот вопрос у меня ответа не было. Я пока совершенно не понимал, ни кто мой и других высоких фамилий враг, ни какие цели он преследует.
Закрыв дверь на ключ, с саквояжем в руке я спустился вниз.
Швейцар придержал передо мной створку:
— Пожалуйте, господин.
Начинающийся день обмял теплом и солнцем. Начало сентября. Запах свежих яблок перебивает вонь выгребных ям.
Леверн.
Я посмотрел по сторонам. Кондитерская. Шляпный салон. Лоток зеленщика. Тележный зад застрял в арке. Несколько пузатых корзин спущены через дощатый борт на мостовую. А афишная тумба зазывает в цирк с лилипутами.
Слева через улицу вешали вывеску. К набережной удалялся стекольщик. Стекло отблескивало, слепя глаза. Блезан в одних синих рейтузах, с сабельной перевязью через голую спину нырнул в подъезд через дом.
Кровью всех было не объять.
Я повел плечами и, натягивая перчатки, шагнул к ожидающему шарабану.
Ага. Недалеко, в тени выступа стоял один из моих мальчишек и грыз купленный на задаток леденец. Вот и компания.
А из подозрительных?
Да хотя бы тот же сиганувший блезан. Пока.
— Сюда, господин, — потянулся с высокого сиденья Майтус.
Я подал ему саквояж.
Возница был молодой, худой, кафтан и шапка были ему явно велики.
— Что, вместо отца что ли шарабанишь? — устраиваясь, спросил я его.
— Да, господин. Но город я знаю, не извольте сомневаться.
Глаза у него были живые, черные. Над верхней губой пробивались усики. Зубов во рту не хватало.
— Частный дом на восточной стороне знаешь?
— Знаю, — кивнул возница. — Домчу!
— Какое тебе домчу! Едем медленно. Разумеешь?
— Ага.
Я назвал улицы.
— Вот по ним, и тихонько…
— Все понял, господин хороший, — возница стегнул каурую лошадку вожжами.
Шарабан тронулся. В открытом кузове я вдруг почувствовал себя неуютно.
Стучали по мостовой копыта, утягивались за спину дома, в окнах скакало солнце. Какое-то время я смотрел, как ранние пешеходы толкутся на узких тротуарах, как, мягко покачиваясь, из ворот оставленного позади двора выплывает ландо и пристраивается за нами, как дамы крутят зонтиками, а рабочие белят стену.
Потом я прикрыл глаза.
Не нервничай, Бастель, сказал я себе. Ни к чему оно. Пусть те, кто следят, видят дремлющего офицера.
Как там говорил Огюм Терст? Спокойствие — залог будущей победы? Кажется так.
Шарабан свернул на Бешаррон. Жилки, обозначающие людей, появлялись в поле моей крови, сплетались в узоры и смазывались, большинство — серые. Ярких, цветных — одна, две.
— Господин…
— Да, Майтус, — произнес я, не открывая глаз.
— За нами жандармы, конные.
— Сколько?
— Двое. При карабинах.
— Это Сагадеевская охрана.
Скоро за шарабан отвалилась красная пожарная каланча и потянулись Гуляй-ряды.
Когда-то они были просто полем. Потом здесь настроили мест для торговли с лабазами и складами. У складов выросли купеческие домики, у домиков — заборы. С краю прилепился приход.
В ярмарочные дни здесь было не продохнуть. Идешь, идешь, а длинные товарные столы не кончаются, всюду люди, их локти, плечи, задницы, рты, многоголосье, будто полог, висит над рядами, чугинский шелк, цайнский металл, птица, мед в кубышках, горы кислой капусты, потешные деревянные фигурки, платки: белые, прозрачные — из граничного Орбаза, теплые, темные — из Вологажья, платье — западное, ассамейское, имперское простое и с выпушкой.
А дальше — косы, серпы, гвозди, сапоги, пояса, шкуры, рыба, красная и белая, и южный шербет, и северная морошка.
Но сейчас торговля еще не развернулась. Лишь яблоки высились красно-зелеными курганами да вкусно, до умопомрачения, пахло сдобой с дальних рядов.
Негусто было и покупателей. Бесцельно слонялись сонные зеваки. Стояла у стола с тканями дебелая матрона с выводком прислуги. Какие-то фигуры маячили за вывешенными топорами и пилами.
Будто бы очнувшись, я покрутил шеей.
Следящего мальчишку я не приметил, но зато хорошо разглядел сопровождающих нас жандармов. Низшая кровь, синие шаровары, голубые мундиры.
Объехав Гуляй-ряды, мы неторопливо двинулись через Кешуй.
А ведь получается, подумал я, вернувшись к образу задремавшего пассажира, что убийца знал о письме отца. Или же знал о его желании вызвать меня домой. Зачем иначе настроенное на меня яйцо?
Нет, меня ждали. Возможно, что и вариант с Лобацким был подготовлен заранее. Но смысл? Что решила бы моя смерть? Что решила бы смерть отца? Зачем зверски изрезаны представители трех великих фамилий?
Месть? Или надо смотреть глубже?
Ничего не соображаю. Ничего. Какая-то дикая шарада.