Ян слушает и не может понять, о чем они спорят. Но в известной мере он даже рад. Оказывается, не его одного, как он думал, терзают сомнения. Он как бы вырастает в собственных глазах… Приходят еще двое. Один совсем молоденький, в гимназической фуражке с отодранным гербом. Другой — худой, со свалявшейся бородкой, видимо недавно освобожденный из тюрьмы.
— Да, ясность нужна, — веско произносит Мартынь. Глаза его, привыкшие разглядывать толпу, скользят по комнате, не задерживаясь ни на ком из присутствующих. Ян исподтишка наблюдает за братом и видит, что взгляд его наконец остановился на портрете Лассаля. — Впрочем, не всегда громкие, веские слова вносят ясность. Трибуна вынуждает нас говорить громко и смело. Но ради правды, ради нашего великого дела нам следовало бы хоть на миг замолкнуть и призадуматься.
Стоящий у стола проверяет, все ли пуговицы пальто у него как следует застегнуты. Он глядит на заросшее лицо собеседника и с видимой досадой пожимает плечами.
— Куда ты клонишь? Не начать ли и нам пропаганду индивидуалистического самосозерцания, философской рефлексии и пессимизма? И это сейчас, когда силы мобилизованы и массы готовы к последнему решительному удару, от которого рухнут остатки старого строя?
— О чем вы спорите? — спрашивает юноша. Но никто его не слушает.
— Массы готовы к последнему удару, я это тоже признаю. — Взгляд Мартыня по-прежнему неподвижен. — Тут-то и главная ошибка. Легко сказать: последний удар. Гораздо труднее сознаться, что мы говорим неправду. Кто из нас уверен, что этот удар будет последним? Кому неизвестно, что борьба еще у истоков, — может быть, в разгаре, но никак не на исходе. Старая власть дезорганизована, но не уничтожена, она собирает силы быстрее и уверенней, чем мы. Кто этого не видит? Не для решающего удара должны мы готовить массы, а для организованной, длительной схватки. Не искусственно раздувать пламя романтических восторгов, а правдиво показывать действительное положение вещей. Надо воспитывать настойчивость, терпение, готовность к жертвам и выдержке в борьбе, исхода и сроков которой никто не может предвидеть. А что делаем мы? Товарищи, что мы делаем? Я не хочу сказать, что наша пропаганда неверна в своей сути. Не буду спорить ни о системе, ни об отдельных методах. Но нам чего-то недостает — это мы все чувствуем. Порой романтические порывы могут увести в сторону от реальной действительности. И ох как горько это отомстит за себя.
— Одно воодушевление толпы еще ничего не дает, — порывисто замечает юноша. — Нам нужна дисциплинированная вооруженная сила.
— Она тоже необходима. Однако разрозненных маленьких летучих боевых дружин недостаточно. В отдельных случаях значение их неоспоримо. Но беда в том, что в массе укореняется неверный взгляд. Ее приучают полагаться на вооруженные дружины и забывать, что она сама — решающая сила… В действительности тот же культ героев и спасителей, только в несколько расширенном виде. Спаситель и вера в него…
Товарищ с досадой отталкивает локтем стакан и встает.
— Ты говоришь о реальной действительности. Где она? Почему ты нам ее не покажешь? Я не вижу ничего реального в твоих речах, я слышу только сетования усталого, раздраженного пропагандиста. Это пессимизм, расстроенные нервы, сомнение, малодушие. Да, малодушие, товарищ Мартынь! И не мне бы говорить тебе… Подумай сам. Как все это иначе назвать?
В разговор вмешивается бледный человек с бородкой. Губы у него дрожат. Он заикается — слов почти не разобрать. Вероятно, тюрьма надломила его не только физически, но и духовно.
— Напрасно ждать, что массы целиком или хотя бы в большинстве согласятся идти на жертвы… Массы можно увлечь только практическими лозунгами. Кусок хлеба и мяса для них значит больше, чем самая яркая идея.
Мартынь вновь озирает комнату.
— Яркая идея… Самопожертвование… всегда и всюду одно и то же. Сектантство, верования, пророки. Мученики и спасители.
— Однако ведь и ты с нами. Проповедуешь то же, что и мы… Как это назвать? Разве мало вносится дезорганизации извне? Неужели мы уже докатились до того, что сами создаем трения и разлад внутри? — Голос говорящего совсем осекся. Он даже не откашливается и, шагнув к двери, останавливается, как бы поджидая остальных.
Ян чувствует неловкость. Будто и он в какой-то степени виновен в разногласиях, так резко вспыхнувших здесь. Он встает и пробирается к двери. К его удивлению, Мартынь идет следом.