Кажется, кричать ей уже нечем, и голос доносится не из горла, а откуда-то из самого нутра. Вот-вот оборвется дыхание и девочка свалится на пол в истерике…
Индрик не раздумывает о том, что будет с Майей. Ему достаточно одного брошенного на нее взгляда. По лицу пробегает синеватая тень. На висках вздуваются жилы, безумным гневом загораются глаза. Тяжелый топор мелькает в его руках. С диким хрипом кидается он из дома и сталкивается с тремя матросами. Не в состоянии раздумывать, он, высоко подняв обе руки, замахивается. Ради Майи пусть рушится хоть весь мир.
Но окованный железом приклад винтовки угождает ему прямо в висок. Топор выскальзывает и падает за спиной. Руки, точно сломанные, опускаются вниз. Колени подкашиваются, и все тело валится к стене дома.
Сперва затылок ударяется о стену. А когда лицо при падении поднимается кверху, на него обрушивается другой окованный железом приклад. Свернувшееся колесом тело, с бесформенной маской вместо лица, конвульсивно вздрагивая, валится в снег у стены.
Подниек с Зетыней вышли на пригорок за клетью и, прислушиваясь, глядят в сторону леса. Еще в комнате они слышали два выстрела, теперь раздается еще один.
— Слышишь? — восклицает Зетыня, и глаза ее загораются.
Подниек, замызганный, со свалявшейся бородой, апатично пожимает плечами.
— Пуляют! А какой толк?
— Болван! — Зетыня, кажется, загрызла бы его взглядом. — Там зря стрелять не станут. Коли палят, стало быть, есть в кого. Убьют или подстрелят. Словом, сегодня разорят их гнезда. Люди хоть по ночам будут спать спокойно.
Подниек мрачно глядит в сторону леса.
— Ни черта не убьют… Не такие они дураки, чтоб лежать и ждать, пока их обложат, как зайцев. Они знают лес получше нас с тобой. По всей волости целую неделю трещат об этом. Думаешь, они не знают? Всё знают. Разве некому сообщить им?
— А почему находятся такие? — Зетыня вскипает. — Сам-то ты что делаешь? Для чего ты поставлен волостным старшиной? Дали тебе власть в руки. Можешь любого в каталажку упрятать, чтоб он света белого невзвидел! Чтоб почувствовал наконец, что такое власть и как ее надобно бояться. А ты со своей робостью да жалостливостью. Баба ты, а не старшина. До тех пор будешь жалеть, пока самого не поймают. Убьют, как собаку, — дождешься.
Глубоко засунув руки в карманы шубы, Подниек бессмысленно уставился в снег.
— Все равно… Так или этак — скорей бы конец. Надоело до смерти…
С досады Зетыня и сердиться на него не в состоянии.
— Идиот… — На глазах у нее слезы. — Черт меня дернул выйти за такого. Чем такой муж, лучше никакого не надо. А еще называется мужчиной. Волостной старшина! Тебе бы первому идти туда, где очищают леса от разбойников. А он! Дома… За печкой… За юбку жены держится… Уж лучше пошел бы и совсем отказался…
— Да разве я не отказывался… Ведь не отпускают… Но теперь хватит. Возьму и выпью какого-нибудь зелья. Дам окружному лекарю четвертную… Завтра же поеду в Ригу.
— Так у тебя эти четвертные и валяются… Слышь, будто опять стреляют?
— Пускай себе… Знать ничего не хочу.
— Хоть бы этого Мартыня Робежниека поймали… Уж его одного бы, если никого больше не могут.
В лице ее, в стиснутых под шалью кулаках, во всей фигуре столько ненависти и безудержной злобы, что Подниеку противно на нее смотреть.
— Чем, скажи, Мартынь тебе так досадил, — раздраженно произносит он и сплевывает. — О чем бы ни заговорили, все Мартынь на языке.
— А он только мне досадил? Тебе нет? По чьей милости над тобой издеваются и насмехаются, как над дураком, над мальчишкой? Кто тут мутил всех и бандами верховодит? Ты еще смеешь говорить: «Мартынь на языке!..» И это волостной старшина!.. Мужчина!..
Передразнивая его, она тоже сплевывает и злыми глазами сверлит мужа. Подниеку противно и говорить даже неохота. Поворачивается и уходит в дом.
Когда Зетыня возвращается, он лежит на кровати и думает… Смотрит на некрасивое, расплывшееся лицо жены и продолжает думать давно начатую, неразрешимую думу.
Почему она так ненавидит Мартыня? Пусть не морочит голову, будто ненавидит его из-за недавно нанесенных им обид и издевательств. Сам ведь он то же пережил, и гораздо больше, чем она. Все безумия страшного времени разразились над его головой. Он и волновался, и злился, и отбивался, как мог. Всегда он где-то внутри сознавал, что у этих безумцев есть своя справедливость и доля правды. Он-то ведь знал, что беспорядки начались до Мартыня, а с его появлением не стало хуже. Бывали минуты, когда он мог протянуть Мартыню руку и сказать: «Товарищ… Товарищ…» Дальше думать он не может. Странное доброе чувство охватывает его теплой волной. Слезы навертываются на глаза. Так не в первый раз. Время от времени находит на него такое, и тогда он особенно ясно осознает фальшь, связанную с его должностью и положением. Отсюда нерешительность, неуверенность, уклончивость, которые бесят Зетыню. Почему она так ненавидит его?