Рудмиесис с Янсоном спускаются по склону. Мокрый снег скрипит под ногами. Влажный ветер со свистом клонит голые кусты. Болотная равнина расстилается вокруг, словно скованное льдом желтовато-синее зеркало озера.
— Отдавай мне четыре сотни… — сипит Янсон, тяжело ступая рядом с товарищем. — Ведь условились же: пополам.
Рудмиесис застегивает на шубе еще одну пуговицу.
— Да, мы условились: все пополам. И работу и деньги. Но ты остаешься на опушке, а мне одному приходится заходить в дом! Я думаю, это не одно и то же. Большая разница. Бывает, что деньги у них уже приготовлены и отдают их без разговоров, А может случиться, что донесли матросам и тебя встретят свинцовыми бобами. Небось и риск чего-то стоит.
Янсон останавливается. От усталости и злобы он совсем задыхается.
— Значит, ты один хочешь все?
— Я тебе прямо скажу: получай две сотни и больше не ворчи. Тебе и столько бы не следовало. Одной хватило бы за глаза. Но у меня доброе сердце. Скорее уж себя обижу, чем другого.
— Доброе сердце… — Янсон пробует рассмеяться, но слышен лишь прерывистый писк в горле. — Куда к черту ты собираешься деньги девать! Поди, уже тысяча набралась.
— Одиннадцатая сотня пошла… — Рудмиесис сворачивает со стежки к старому вязу, растущему на склоне, корни его торчат наружу почти до самого мха внизу. Порывшись там, он возвращается, жуя, и протягивает что-то Янсону. — На, закуси и ты. Кусок пирога с мясом. Вчера пекли, канальи. Чего им не жиреть. Буржуи проклятые! Сидят себе и обжираются по горло каждый день. Эх, вчера у меня было такое настроение: пустить бы им под крышу красного петуха, пусть тогда полакомятся. Поглядел бы ты… Ребятишки попрятались по углам и за шкафами. Бабы, что козы, таращат глаза. У старика зубы лязгают и бороденка трясется. «Эксплуататоры проклятые! — кричу я. — Предатели и кровопийцы! Я мог бы вас всех перестрелять, как собак. Мне комитет поручил. Но, так и быть, пощажу вас на свой риск. Гоните восемьсот — или я вас…» — и вожу пистолетом у хозяина под носом, а тот никак в карман штанов не попадет. Руки, как кисель, трясутся, когда он кошелек открывает. «Живей, говорю, мне некогда. Я ведь знаю, что у тебя денежки есть: на той неделе лен отвез в Ригу и ячмень перекупщику…» — Рудмиесис прислушивается, как Янсон, сопя, откусывает пирог большими кусками и глотает с жадностью смертельно голодного человека. Рудмиесис грозит ему кулаком: — Гляди, чтобы тем ни слова! Разболтаешь, пощады не жди. Я решил уйти отсюда — и мне безразлично, ты или другой кто.
— Что я, ребенок?.. — сипит Янсон, проглатывая последний кусок.
Рудмиесис смягчается:
— Тебя не брошу. Заберу с собой. Даугава замерзла, перейти мы можем в любое время. В Курземе я все просеки знаю. И знакомых больше чем надо. Только бы до Лиепаи добраться, а там и горя мало. В начале апреля прибывает первый пароход линии Лондон — Гамбург — Ревель. У меня среди команды друзья. Увезут, как господ. И через две недели мы будем в Америке. Тогда пускай их всех тут черт подерет. В Чикаго, Бостоне или Нью-Йорке — совсем другая жизнь. Мне тогда наплевать на Латвию… Так-то, дружище! — Воодушевленный собственным рассказом, он сильно хлопает друга по плечу.
Тот вздыхает.
— Тебе хорошо говорить. Ты одинокий — свободен, как птица. А у меня жена и трое детей.
— Не горюй, проживут и без тебя. Ты думаешь, там мало женщин. Этого добра всюду хватает! Выберешь себе самую богатую. В Америке ты свободный гражданин. Никто у тебя паспорта не спросит… Если ты и впрямь хочешь…
— Разве я говорю, что нет. Мне просто… так… Эх, черт подери! Только бы выбраться из этого пекла, к хлебу, к теплу…
— Тсс! — Рудмиесис толкает его. — Кто-то идет.
Калнберз. Он плетется сгорбившись, силясь разглядеть их в темноте.
— Возьмите и меня с собой, — говорит он, приближаясь к ним.
— Ошалел! — откликается Рудмиесис. — На тот свет, что ли? Мы пока еще туда не собираемся.
Он взбирается за ними на гору.
— Вы говорите только по-русски, — продолжает Калнберз, тяжело переводя дыхание. — А я разговариваю по-немецки и немного по-английски. Скоро совсем хорошо буду знать. Со мной вам будет гораздо легче.
— Шут гороховый! — вскипает Рудмиесис. — Куда ж ты можешь уйти? У тебя ведь чахотка.
— У Янсона тоже горловая чахотка.
— Нет у меня никакой чахотки! — сипит Янсон. — Я только простужен, и у меня сильный кашель. К весне все пройдет. А ты уже по утрам кровью харкаешь. Стало быть, легкие пропали.
— Только бы к морю добраться. Здешний воздух мне вреден. Одна сторона у меня совсем здоровая — в другой немного покалывает.