— Но что скажут бароны? — задумчиво произносит Мартынь.
Звигзне отмахивается.
— Что они могут сказать? С ними покончено. Имение сожгли. Озолское тоже… и в Рембате, Лиелварде, Кокнесе, Одзиене… Наконец-то разрушены осиные гнезда.[5] Довольно мучили, издевались там над народом. Вот у нашего, скажем, в зимнюю пору люди часами топтались, мерзли у входа, подождать негде было.
— А все-таки все эти поджоги — бессмыслица, — рассуждает Ян. — Но слишком уж много накопилось у крестьян ненависти. Она, словно взломавшая лед весенняя вода, хлынула безудержным потоком.
— Потоком, вот именно! — восклицает Звигзне. — Сметает все на пути. До поры до времени народ терпит. Но уж ежели он поднялся — кончено. Лучше не становись ему поперек дороги. Не то выйдет, как у нашего мельника позапрошлой весной… Плотина у него маленькая, а речка-то летом совсем пересыхает. Копил, копил он воду, думал на весь год напасти. Да ночью, на третий день пасхи, как лучинку сломало и шлюз и плотину. Щепки не осталось. Луг занесло камнями, песком и илом. Как поток! — Звигзне рад такому удачному сравнению. Он снова поворачивается к Яну. — На вас, господин учитель, тоже имеют зуб. Вы будто бы нипочем не соглашались детей по-новому учить.
— Чепуха, Звигзне! — Ян говорит самоуверенно и развязно. — Не могу же я позволить каждому мальчишке понукать и командовать мною. Другое дело, если всеми решено. Как все, так и я. Кому неизвестно, что я стоял ближе к освободительному движению, чем любой из этих юнцов. Не вижу, однако, никакого смысла в одиночку лбом стену прошибать.
— Я не знаю. У меня детей в школе нет. — Звигзне рукавицей вытирает бороду. — Я только передаю, что слышал. На последней неделе вы будто инспектора впустили в класс. И пастор, говорят, у вас ночевал, когда удрал от толпы, которая несла красное знамя.
Яна бесит это.
— Чепуха, говорю я вам. Бабьи сплетни и больше ничего. В класс впустил… Что ж, я должен был схватить его за шиворот и выставить вон? Кто смеет требовать от меня?.. И про пастора ложь. Он не просил у меня ночлега и не ночевал.
Словно ожидая подтверждения своих слов, Ян сердито смотрит на жену.
Мария в растерянности прижимает муфту ко рту.
— Разве это преступление, если человеку дают приют…
— Преступление, преступление… — передразнивает Ян. — Я ни в чем не провинился, и нет мне никакого дела до пасторов и инспекторов. Будет решение — я буду его придерживаться. Но пусть и не пытаются всякие там мальчишки командовать мною. Я этого не потерплю!..
В неглубоком овраге, укрытом от ветра молодыми сосенками, они делают привал.
Набрав сухих веток, Звигзне разжигает костер. Расстилает на земле попоны и устраивает Марию поудобнее. Взятая в дорогу закуска кажется им куда вкусней, чем порою самый изысканный горячий обед. Мартынь ест с особенным удовольствием. Больше всего он разговаривает с Марией. Постепенно она убеждается, что этот суровый, мрачный человек и опасный революционер может быть иногда вполне терпимым, даже приятным попутчиком.
На дороге появляется прохожий. Молодой широкоплечий человек с открытым, гладким лицом. На нем длинное пальто и широкополая шляпа. Перепрыгнув через канаву, он присаживается к костру. Мартынь знаком с ним. Называет его Толстяком и приглашает закусить. Толстяк нисколько не церемонится и садится есть. Разговаривает только с Мартынем, лишь изредка удостаивая остальных небрежным взглядом. «Фанатик, боевик», — решает Ян, пренебрежительно разглядывая незнакомца.
— С инструкциями? — набив полный рот, спрашивает Толстяк.
Мартынь пожимает плечами.
— Отчасти. Но главное, так сказать, в экскурсию. Кажется, здесь у вас такое творится…
— И не говори… — Толстяк и бровью не ведет, будто его ничто не может ни взволновать, ни особенно заинтересовать. — Хозяйские сынки пируют, как на свадьбе. Опустошают господские кладовые да кадки с мясом. Бьют господскую дичь, загоняют баронских лошадей. О серьезной организации никто и не помышляет.
— Чем же тогда заняты недавно избранные комитеты? Ведь они созданы повсюду.[6] До нас давно дошли сведения…
— Ерунда все ваши сведения. Надо на месте увидеть собственными глазами. Следовало бы организовать дружины и доставить оружие. Нам нужны люди и оружие. Пир продлится недолго.
— Ты думаешь, дело идет к концу?
— Без сомнения. Конец близок. Уже повсюду чувствуется дезорганизация и растерянность, хотя все стараются это скрыть, храбрятся. Из России идут недобрые вести. У хозяйских сынков душа уходит в пятки. Кое-кто уже исчез, иные при первой же неудаче отходят в сторону. Восторг спадает, и содеянное начинает пугать их. Сожженные вороньи гнезда страшат пуще, нежели в старину привидения. Сознательного класса трудящихся почти что нет. Надел земли, свой уголок, своя полоска, хоть маленький клочок, но свой — вот что больше всего их интересует. Даже лучшие из них растрачивают свои силы на мелкие личные распри и взаимную грызню. Хаос во всем.