Ей все было ясно. Абдулла полюбил... Он стесняется сказать об этом Марийке и боится вызвать недовольство «той» девушки, ради спокойствия которой, возможно, и отказывается от прежних добрых отношений. По-видимому, он не скажет Марийке об этом прямо. Да и не обязательно.
Абдулла и на самом деле стал реже видеться с Марийкой. Он все куда-то торопился, не смотрел ей прямо в глаза. И наконец однажды зашел в девичье общежитие не один. Избегая Марийкиного взгляда, шумно поздоровался, представил свою спутницу:
— Познакомься, Марийка. Это Зина Соловейко, заведующая нашей лабораторией.
Девушка пожала руку и слегка покраснела. Они втроем пошли в клуб, посмотрели выступление самодеятельности, потом Зина и Абдулла проводили Марийку до дому. Марийка почувствовала себя в этой прогулке «третьей лишней». Зина смущенно молчала, а Абдулла был рассеян. С этих пор Марийка часто встречала их вместе.
Дом пятнадцать все-таки был сдан к маю, и в праздничные дни мастер Шевчук отмечал свое новоселье. Квартира из двух комнат, светлая и пока полупустая, вместила человек тридцать. Среди приглашенных была Марийка. А когда гости стали рассаживаться вокруг двух сдвинутых вместе столов, вошли Абдулла и Зина.
Марийка обрадовалась их приходу.
В разгар веселья, когда Шевчук, развернув певучий баян, заиграл «Амурские волны», она ускользнула от ухаживающего за ней весь вечер парня и подбежала к Абдулле:
— Пойдем, потанцуем!
Первым его движением было отказаться. Это уловила Марийка. Но в следующее мгновение он взял ее за руку, и они вошли в круг танцующих. Марийка погрозила Абдулле пальцем и с легким укором сказала:
— Пожалуй, мой лучший друг меня и на свадьбу не позовет...
Абдулла рванулся, словно хотел уйти, но Марийка удержала его.
— Не сердись, — торопливо добавила она. — Я ведь все понимаю. Я рада за тебя.
Пока танцевали, он смотрел мимо нее каким-то пустым, остановившимся взглядом, вяло переступал ногами. И Марийке уже хотелось, чтобы скорее прекратилась музыка, чтобы Абдулла подошел к Зине. Но вальс все не кончался. Абдулла молчал, а Зина, стоя в уголке, украдкой бросала на него недовольные взгляды. Это было мучительно, и Марийка остановилась среди танца, как могла безмятежнее сказала Абдулле:
— Я устала.
Он будто очнулся.
— Я устала, — повторила Марийка. — Выйду на улицу...
И стала пробираться к выходу.
Дверь квартиры была раскрыта настежь. Марийка вышла, в нерешительности остановилась у подъезда: уходить домой, ни с кем не простившись, было неудобно, а возвращаться не хотелось. Все-таки решила вернуться, как вдруг услышала за своей спиной громкие торопливые шаги.
Бледный и решительный перед ней остановился Абдулла.
— Что с тобой? — вырвалось у Марийки.
— Я больше не могу, — глухо сказал он. — Мне противно притворяться!..
Узкие черные глаза его впервые за последнее время смотрели на Марийку прямо и пристально.
— Я люблю тебя!
Она ахнула, метнулась в сторону, как от внезапного удара, закрыла лицо руками.
— Нет! Нет, нет! Что ты говоришь? Опомнись...
Абдулла отнял ее руки от лица, упрямо и беспощадно повторял:
— Я люблю тебя. Это правда. Я не могу побороть, не могу заставить себя...
Она вся съежилась. Абдулла посмотрел на нее с откровенной грустью:
— Но... мне ничего не надо. Я... не имею права. Я помню об этом.
Он медленно, тяжело повернулся и ушел в дом. Марийка прислонилась к холодной стене подъезда и беззвучно заплакала.
Это случилось через пять лет после смерти Григория.
А еще через год Марийка согласилась стать женой Абдуллы. Потому что поняла: она не смогла бы жить без него.
Оказывается, приходит к человеку вторая любовь...
Молодым супругам дали комнату. Они внесли в нее свои нехитрые пожитки и, не сговариваясь, первым долгом повесили на солнечную сторону увеличенный портрет Григория.
...Портрет висел в комнате на том же месте. Я слушала обстоятельный, несколько отстраненный — будто не о себе — рассказ Марии Степановны и была благодарна случаю, раскрывшему мне простые и удивительные судьбы. Я смотрела на портрет Григория, на фотографию Абдуллы — в тонкой ореховой рамке на письменном столе — и думала о красоте этих людей, об их дружбе, любви, бескорыстной и высокой. А Мария Степановна продолжала рассказ:
«...родились сыновья, В честь друзей их назвали Григорием и Вениамином...»
А потом началась война. Комбинат получил военные заказы, все цехи стали работать с нагрузкой, какую не могли и предполагать проектировщики. И ни на минуту не прекращалось строительство. В декабре 1942 года зажглись огни пятой домны. На очереди была шестая. Магнитогорцы тоже чувствовали себя солдатами: каждая скоростная плавка была равна выигранному сражению.
И все-таки магнитогорцы рвались на фронт. Смелые, горячие люди, они не случайно десять лет назад бросили свои родные места и приехали в голую степь, хмурую и бескрайнюю. Не случайно за небывало короткий срок построили в этой степи гигантский комбинат и большой город. Магнитогорцы сердцем слушали каждое слово партии и, когда она обращалась к народу, говорила ему о своих решениях, понимали это очень просто и верно. Каждый считал: партия обращается лично к нему. Так считал и Абдулла. Он обучил своей специальности троих пареньков из школы ФЗО и настоял, чтобы его отправили на фронт.
Марийка вырвалась на час из швейной мастерской, где теперь работала и где в три смены женщины шили солдатские шинели и гимнастерки. Она проводила мужа на вокзал, постояла с ним на платформе возле состава. Абдулла был весел, разговорчив, но Марийка видела: весел он только для нее. В добрых глазах мужа появилась суровость. И не по документам, не по обмундированию, а по одним только глазам можно было признать в нем солдата.
...В комнату незаметно, будто крадучись, входят сумерки. Диван, стол, стулья, книжные шкафы темнеют, оплывают, теряют четкость контуров. Зажигаются на широком проспекте яркие фонари. На земле — мир... Город у подножия горы Магнитной достроен. Он в несколько раз больше, чем в тот день, когда уезжал из него солдат Аламов. Впрочем, если говорить точнее, то слово «достроен» не подходит к Магнитогорску, как не подходит, пожалуй, к тысячам советских городов. По крайней мере сами магнитогорцы и сейчас говорят примерно так же, как когда-то говорил Абдулла: «Вот развернем еще комбинат, достроим город, тогда...» Но, наверное, и «тогда» магнитогорцы будут считать, что не все сделано.
...В комнату входят сумерки. Ветер пойманной птицей бьется в полотняных шторах. За окном — асфальтовый разлив широкого проспекта. На земле — мир!..
Мария Степановна смолкает, и мы обе сидим притихшие. Она — во власти воспоминаний, я — под обаянием ее рассказа. В самом деле: она рассказала все это как спела песню. И грустную. И радостную. Мы молчим, а песня еще звучит. Я вслушиваюсь в ее звучание, хочу, чтобы оно осталось в моей душе, как остаются светлые следы от встреч с чистыми и светлыми людьми. Песня все еще слышится... И вдруг ее обрывает громкий, настойчивый стук в дверь. Мария Степановна вскакивает, спешит в коридор и возвращается вместе с сыном. Григорий зажигает свет и шумной радостью наполняет просторную комнату.
— В общем, решено! — торжественно говорит он и расстилает на столе географическую карту. — Вот сюда... — Он ведет от Магнитогорска красную карандашную линию. Линия уходит за Урал, пересекает Красноярский край, поворачивает круто вверх, и карандаш замирает на Крайнем Севере, у Норильска. — Вот сюда едут ребята из десятого «Б».