— Давно дивлюсь, почему ученые люди не мучаются вот таким вопросом. Возьми овсюг, полетай по-нашему. Сколько с ним воюем, а он живет и в ус не дует. Его с одного поля гоним, а он перекатывается на другое. Ни холод, ни засуха, ни химия его не берут. А пшеничка? Чуть дожди без меры — недород. Чуть пораньше холод — зерно щуплое. Распалится солнце — выгорела. А полетай хоть бы хны! Ладно, неученые я речи говорю, но умные-то головы могут понять мою хлеборобскую мечту?
— Понимают, конечно.
— Худо понимают, а то давно бы все было наоборот.
Бродил Иван Васильевич по полю, мучился молокановским вопросом — как же не понять его мечты? Только путей к ее осуществлению ученые еще не нашли, где-то застряли на подступах.
С поля Романов свернул в березняк, так прямее до села. В самой роще густо, выше пояса поднимались заросли вишенника, в этих местах его всегда много. Ягодами усеян, как сыпью — одни только еще розовели, а большинство уже налилось темно-коричневой спелостью. Не сразу приметил Надю. Она собирала ягоды в берестяной туесок, сделанный на скорую руку. Одну ягоду в рот, другую в туесок. Возвращалась в село с дальнего пастбища и вот задержалась. Иван Васильевич подкрался бесшумно и прикрыл ей глаза ладонями. Надя испуганно ойкнула и выронила туесок.
— Сумасшедший! — рассердилась она, когда Романов опустил ладони. — Так же дурочкой сделаешь меня.
Иван Васильевич опустился на колени и стал собирать рассыпанные ягоды. Она тоже на коленях помогала ему. Нечаянно стукнулись лбами и рассмеялись. Надя, вдруг потемнев глазами, обхватила его голову руками и поцеловала в пересохшие губы. Вырвала из его рук туесок и побежала прочь. Он от неожиданности сел, с досадой и удивлением глядя ей вслед. Синяя косынка и тугие загорелые икры ног мелькали меж берез и темного вишенника...
— О чем задумался, Иван Васильевич? — тронула его за рукав Надежда Андреевна.
— Извини, — виновато улыбнулся он. — Мысли ускакали далеко, сладу нет с ними.
— Где же теперь Молоканов?
— Недавно умер.
— Вон что... Колоритный был старик.
— Да, яркий человек. С ним ушла целая эпоха.
— Не знаю, не знаю, — возразила Морозова. — При всей его справедливости все же был он человеком вздорным и самонадеянным. Чуть что — вот этими руками я колхоз сколачивал! А с клубом, помнишь? В зерносклад превратил. В газете критиковали, а он и газету не признавал.
— Его надо было понять. Каждую копеечку горбом наживали. Берегли. И стереотип сложился: что главное, а что не главное. Хлеб главное, а клуб — не главное. Приезжай к нам теперь. Что тебе клуб? Дом культуры отгрохали — залюбуешься. Школу новую, столовую соорудили с газовыми плитами.
— Иван Васильевич, о делах не сегодня!
— Извини. И все же Молоканова нельзя мерить на сегодняшний аршин. Иные времена, иные песни. По своим временам Молоканов что-то значил.
— Согласна, согласна, — засмеялась Морозова. — Мне нравится, с какой горячностью ты заступаешься за старика.
Официантка принесла заказ. На середину стола водрузила бутылку молдавского коньяка. Иван Васильевич наполнил рюмки и глянул на Морозову. Обходится без косметики. Кожа на лице эластичная, еще тугая, хотя морщинки у глаз и висков расходятся лучиками. В волосах серебрятся паутинки бабьего лета. Надя была хорошенькой, стройной, худощавой. У Надежды Андреевны ямочка на подбородке стала глубже, потому что лицо округлилось, пополнело, второй подбородок наметился, правда, чуть-чуть. Глаза по-прежнему задорно-огненные, даже прекраснее стали. Задумчивые и мудрые. Раньше в них насмешка часто плескалась, а сейчас устоялись доброта и уверенность.
— Что так смотришь? — и тихая улыбка тронула ее полные, еще сохранившие свежесть губы.
— Ищу прошлое! Давай за нашу молодость!
Они звенькнули рюмками. Надежда Андреевна отпила два глотка и хватит. Он свою рюмку опрокинул разом. Закусили лимоном, чуть посахаренным. Морозова спросила:
— Дети?
— Трое.
— В семье лад?
— Не жалуюсь.
— Счастлив?
— До полного всегда чего-то не хватает, — улыбнулся он. — Работы невпроворот, но она мне по душе. А ты как?
— Живу. Преподаю. Много езжу. Словом, тоже не жалуюсь.
— Семья?
Надежда Андреевна взяла свою рюмку, поставила локти на стол и стала рассматривать на свет золотистую жидкость. Наконец ответила:
— Видишь ли, Иван Васильевич, к сожалению, а может, к счастью, не знаю уж как, но я однолюб.
Романов откинулся на спинку стула. Ему стало жарко, и он хрипло спросил:
— И замужем не была?
— Не была, — устало и примирительно улыбнулась она.
Иван Васильевич на миг смежил веки. Что-то голова закружилась — то ли от коньяка, то ли от ее неожиданно взрывчатого ответа.
...Зимой Иван Васильевич пригласил Надю к себе, пояснив:
— Понимаешь, день рождения. Приходи, а?
Надя пришла, принесла засушенную с весны в книге ветку сирени с бутончиком цветов. Это самое лучшее, что она могла подарить среди зимы. Подарок он спрятал в книгу, чтоб цветы не рассыпались, и поцеловал Надю. В этот момент она почему-то подумала, что он специально куда-то сплавил на вечер хозяйку и, наверно, никакого дня рождения у него сегодня нет. Потому что ей не понравилась его суетливость, которой раньше за ним не замечала. Он по глазам догадался, какие мысли ее гнетут, и, несколько обиженный, в запальчивости воскликнул:
— Хочешь покажу паспорт?
Надя решительно закрыла ему рот своей ладонью, маленькой и пахнущей жасмином:
— Ой, какие мы щепетильные!
А хозяйка действительно уехала в Чебаркуль на неделю к сестре. Хозяйка — бобылка, муж не вернулся с войны, и детей не успела завести. Распили бутылку красного, потанцевали под радиолу.
Когда настало время ей уходить, Иван Васильевич, робко и просительно глядя ей в глаза, предложил:
— Оставайся, а?
Надя потупилась, тень набежала на раскрасневшееся лицо. Он ждал. Она порывисто подняла голову, глянула в его синие глаза и по-удалому тряхнула кудряшками, соглашаясь.
То была их великая ночь...
— Много лет тягостно носила в себе вопрос для тебя. Сегодня еще колебалась — задать или нет. Не обидишься, если я все же задам?
— Давай! — с деланной грубоватой веселостью разрешил он, настораживаясь. Она поглядела на него вприщур, когтисто, глаза вроде потемнели, и спросила без дипломатии, тоже грубовато:
— Почему ты тогда удрал?
Иван Васильевич дернулся, словно от пощечины. Он ждал этого вопроса с той минуты, когда увидел Морозову на лекции. Она не могла его не задать, может, и ужин затеяла, чтоб только выпытать у него сокровенное. Иван Васильевич пробормотал сконфуженно:
— Как это удрал?
Морозова не отозвалась, снова закурила.
— Ты же знаешь: уехал на курсы, потом получил назначение в другое место...
— И ни разу не показался. Не написал... Значит, не любил?
Романову на курсах встретилась Ирина, начисто вскружила голову. Он не то, что Надю, он и себя-то потерял тогда. Говорить с Морозовой об Ирине ему не хотелось.
— Значит, не любил... — задумчиво повторила Надежда Андреевна.
Иван Васильевич отвел глаза — не забыл. Наполнил рюмки и опрокинул в один глоток свой коньяк.
— Молоканов относился к тебе хорошо, — продолжала тихо Надежда Андреевна. — Но и он как-то сказал: «Хуже всего обмануться в человеке, я это знаю, пережил... Но такого вероломства от нашего агронома...»
— Не мог он этого сказать. Я ж ему все объяснил! — обидчиво возразил Романов, снова наливая себе рюмку.
— Но сказал. И знаешь почему?
— Почему?
— Я была беременна.
Романов резко поставил рюмку, так что коньяк плеснулся на скатерть.
— Понятия не имел...
— Возможно. Но догадывался и боялся. А ведь я тебя другим видела, верила, как самой себе. Мне думалось, что такие синие доверчивые глаза лгать не могут, тем более предать... Что ж не спрашиваешь, что было дальше?