- Идет, - вздохнула мать. - Да еще важничает при этом, скажи, разве не так?
Отец, действительно, шел степенно, не торопясь, нес хозяйственную сумку, как портфель с важными деловыми бумагами, но нам с матерью было ясно, что вся эта важность больше оттого, что он был на виду у других, и оттого, что он взволнован и обескуражен - сам он, тьфу-тьфу, отличался хорошим здоровьем, разве что в последнее время посасывал валидол, а в больницы попадал только как посетитель.
Я встал навстречу отцу. Он крепко пожал мне руку, кашлянул:
- Здравствуй, Валерий!
Внимательно посмотрел мне в глаза:
- Как самочувствие?
В наших мужских отношениях с отцом нежности не были приняты. Существовала атмосфера солидной взаимоуважительной самостоятельности, серьезной от пустяков и внешних проявлений чувств. Правда, когда я еще был пацаном, отец, особенно захмелев на домашних празднествах, любил повозиться со мной, и у меня до сих пор жива память о его жестких руках. При этом он любил ткнуть твердым, как железяка, пальцем так, что потом долго ныло под ребрами не столько от боли, сколько от неожиданности. Помню, как однажды летом, а вернее, на майские праздники, мужчины от веселого застолья у нас дома вышли покурить и подышать свежим весенним воздухом. Соседский мордастый Вовка, вспотев от напряжения, мрачно осваивал искусство езды на двухколесном подростковом, только что подаренном велосипеде. Мы же, сгорая от зависти и неосуществленного желания прокатиться, стояли в сторонке, готовые в любую минуту прийти Вовке на помощь в обмен на желанную самостоятельную попытку сесть на велосипед. Отец сразу же оценил ситуацию. Он подошел к Вовке, присел около велосипеда, осмотрел зубчатку с педалями и серьезно спросил Вовку:
- Знаешь, почему у тебя не получается?
- Нет, - озадаченно ответил Вовка и еще больше помрачнел.
- Слезь-ка на секундочку, - сказал отец Вовке, все так же внимательно изучая зубчатку.
Вовка послушно спешился.
Отец взялся за руль. потом рассеянно оглянулся и кивнул мне:
- Ну-ка, иди сюда...
Я подошел.
- Садись, помоги нам сынок.
Когда я очутился в седле, отец, держась одной рукой за руль, а другой за седло, сказал Вовке:
- Главное, это набрать нужную скорость. Ты падаешь, потому что тебе не хватает скорости. Вот, гляди...
И он, отпустив руль, разогнал велосипед. То ли от неуемной силы, то ли от желания, чтобы сын его подольше прокатился, а может быть, действительно стремясь доказать Вовке на практике свою теорию, но отец придал мне такое ускорения, что у меня засвистело в ушах, засосало под ложечкой, руки дрогнули, руль подвернулся и я через десяток метров кубарем грохнулся на асфальт. Авария усугубилась еще и тем, что я налетел на нивесть откуда взявшийся кусок колючей проволоки.
Когда миновал первый испуг, я понял, что настала моя очередь подключиться к могучему реву Вовки, оплакивающего отнюдь не травмы своего товарища, а возможную поломку велосипеда. Но заплакать я сначала не успел, а потом не смог. Отец подбежал, поднял меня на руки и стал, остужая, дуть на мое сожженное ссадиной колено, а потом поцеловал его. Для меня это было так неожиданно, что я замер от стыда за нас с отцом, словно проявилось в этот момент то, что другим не дозволено видеть, что является только нашим, сокровенным...
- Спасибо, папа. Я чувствую себя хорошо, - выдержал я взгляд отца.
- Как температура? - не успокоился он. - Что тебе сказали врачи?
Мать заерзала на скамейке:
- Да что они могут сказать? Ведь всего неделя прошла. Пока анализы сдашь, снимки надо сделать, а ему сразу все подай.
Отец повернулся в ее сторону:
Ты, старая, не тарахти, не тебя спрашивают. Сама направила меня не туда, ведь правильно я тебе говорил, что тех, кто на излечении, отдельно держат... Только там женское отделение, понятно?
Мать рассмеялась:
- Конечно, понятно. У тебя прямо нюх на это. Уж седой совсем, а все туда же, ишь как черти тебя носят, покоя не дают.
- Вот-вот, точно так же там старуха какая-то меня выставила. Тебе бы к ней в сменщицы пойти, сторожихой в проходную, хоть пользу будешь какую-никакую приносить, - подмигнул мне отец.
- Да будет вам, здесь запрещено ссориться, - миролюбиво заворчал на них я.
- И то верно, - засуетилась мать. - Ты про себя расскажи, сынок. Как вас здесь кормят? Да, кстати, сумку-то пойди разгрузи. Только подожди, я тебе сначала все объясню. Там баночка с сырниками, я их только что испекла, со сметаной, с маслом, с вареньем. Они в фольгу завернуты, теплые должно быть. Ты их прямо ложкой поешь, только вот банку не выбрасывай, уж больно удобная она - с крышкой. Ты сполосни ее после, а я потом отмою. Ну, что еще? Смородина тертая с сахаром - это к чаю, а хочешь просто поешь, если проголодаешься. Огурчики маринованные, паштет, колбаса, яблоки, мандарины, вафли лимонные, я знаю ты их любишь...
- Спасибо, ма. Только зря ты все это.
- Ну, как же зря? - почти обиделась мать.
- Да здесь хорошо кормят, честное слово, - горячо стал доказывать я.
- Ладно, ладно, рассказывай, - отмахнулась мать. - Иди-ка лучше, не задерживайся.
Я сбегал в палату, переложил продукты в тумбочку и нашел в сумке конверт с пятью рублями. На конверте крупным маминым почерком значилось: "Это тебе!"
Когда я вернулся, отец с матерью о чем-то тихо, но жарко спорили, а увидев меня, умолкли. Мать взяла сумку, поставила себе на колени и стала в ней копаться. Отец отвернулся в сторону, время от времени глубоко вздыхая.
- Ну, что еще стряслось? - спросил я. - Прямо, как дети, нельзя оставить на минутку.
- Ты сам посуди, сынок, - не выдержала молчанья мать. - Он обвинил меня, что нам нельзя было разъезжаться. Если бы мы жили вместе, говорит, ты бы не заболел. Но ведь у тебя же своя семья, своя жена, кто о тебе должен заботиться пуще всего? Или не научили Тамару, или еще почему, но помощи от нее не дождешься, я это поняла еще когда мы вместе жили. С другой стороны, нельзя же все на меня валить...
Мать была готова расплакаться.
- А может мне, Валерий, поговорить с Тамарой? - повернулся ко мне отец. - Распределим обязанности, чтобы каждый отвечал за свой участок. И если кто-то не выполнил своих обязательств перед коллективом, то его лишают премии? - спросил я. - Прости, папа, но я тебя очень прошу, не надо говорить с Тамарой, сами разберемся.
Отец крякнул с досады, но сдержался и поднялся со скамейки:
- Ты вот что - слушайся врачей, главное - лечись. И забудь обо всем неприятном. Зарядку по утрам делай обязательно, а то вон мать твоя ленится...
- Это мне зарядку делать? - рассмеялась она в ответ. - Знаешь, поспорили мы с ним как-то, пристал ко мне, сил нет, делай да делай зарядку, я его спрашиваю зачем, он говорит для гибкости, я говорю, попробуй нагнись-ка, он нагнулся, еле до носочков своих дотянулся, а я встала, да ног не сгибая всю ладонь на пол положила, и говорю ему, ты бы вместо зарядки полы мыл бы почаще, гибкий стал бы, как я.
- Чахоточным запрещены физические нагрузки, - сказал я.
Отец изумленно уставился на меня.
- Не может быть... Видать, дела серьезные... Слушай, может мне Ивану Мефодиевичу позвонить. Он говорил, обращайся, коли в чем нужда будет, а?
- Спасибо, па. Пока ничего не надо.
Отец обнял меня и пошел, не оборачиваясь, к воротам, взяв перед этим у матери сумку.
Мама тоже встала, поцеловала меня в щеку и шепнула на ухо:
- Пятерочку-то нашел?
- Да, мамуль. И берегите себя, пожалуйста, я вас очень прошу.
- Ну, ладно, ладно, - мать заторопилась, догоняя отца.
Я смотрел им вслед, и чувство огромной вины перед родителями охватило меня. Как же им тяжело пришлось со мной, как это нелегко вырастить человека, поставить его на ноги и быть счастливым его счастьем и быть несчастным его бедой.
Глава девятая
Обход главного врача.
Даже в ежедневном осмотре лечащего есть нечто ритуальное, а тут снисходит высшая власть, пасующая только перед смертью. Зато решаются судьбы людей и многие накопившиеся хозяйственные вопросы. Если в обычный день стационарное отделение живет раз заведенной жизнью, с размеренностью маятника отсчитывая завтрак, обед, тихий час, ужин, и в этих пределах кто-то встает пораньше и успевает прогуляться или сделать зарядку, что разрешено выздоравливающим, а кто-то вылезает из теплой постели за пять минут до завтрака, то к обходу главного врача младший, да и остальной медицинский персонал готовился, как к смотру-параду.