Всех резво подняли с кроватей и с большей, чем обычно, тщательностью устроили мокрую приборку, не жалея хлорамина. Медсестры безжалостно вытаскивали из межоконья сетки, авоськи, пакеты, банки с едой. Палаты приняли совсем стерильный вид. На завтрак дали сверх нормы по полстакана сметаны, яблоки и какао. Из столовой сразу же погнали по палатам с приказом раздеться и лежать. В столовой каждый день разыгрывается одна и та же сценка. Я сажусь на свое место и начинаю, не отрываясь, смотреть на круглолицую девушку в кудряшках за женским столиком. Она тоже смотрит на меня, потом не выдерживает, прыскает в кулак и что-то говорит своей соседке. Та молча кивает черной головой , но глаз не поднимает. Круглолицую зовут Надя, черную - Нина. Об этом мне сказал Егор Болотников, мой сопалатник и застольник, заметив наши переглядки. Он, кажется, знает всех больных, медсестер и врачей.
В диспансере стало непривычно тише. И ждали томительно долго. Кто уснул, кто читал, кто беседовал вполголоса. Мой сосед, который вырвался из сумасшедшего дома, лежал на дальней от меня половине кровати, вжавшись всем телом в батарею центрального отопления. С другой стороны, шевеля губами во сне, храпел Леха Шатаев. Егор Болотников лениво подмигнул мне синим глазом. Я уже каждого знаю и знаю кто как заболел. Наша палата напоминает мне многоместное купе - ее обитатели, как спутники в дальней дороге, откровенно делятся своими житейскими проблемами, понимая, что завтра судьба их разведет и вряд ли можно рассчитывать на новую встречу. И естественно задумываешься - куда едет наш поезд-диспансер и почему его пассажиры получили по плацкартному билету?
Наконец, двери распахнулись, и крахмально прошуршала камарилья белых халатов: сам главный врач, заведующий отделением, лечащий врач, сестра-хозяйка, дежурная медсестричка, пара практикантов.
- Болотников Егор, тридцать семь лет, инфильтрат в правом легком, монотонно докладывал лечащий врач. - Назначены препараты первоо ряда. К нам поступил в связи с обострением процесса через три месяца после самовольной выписки из санатория. Болотников весело и прямо глядит в потолок своими синими глазищами. Борода упрямо торчит вверх. Болезнь ходит тенью за художниками, дожидаясь своего часа, когда холодные мастерские, безалаберное питание и изнурительный труд сделают свое дело.
Главный врач внимательно рассматривал не рентгеновские снимки, которые ему подсовывал лечащий, а Егора.
- Почему вы прекратили лечение? Ведь вам совсем немного оставалось до полного выздоровления - и все насмарку. Что же государство так и будет впустую тратить деньги на ваше самоуправство?
- Я - художник, а там висели картины, которые мне не нравились.
- Не признаете официальное искусство?
- Надо признаться, что оно меня тоже.
- А официальную медицину признаете?
- Куда ж я денусь?
- Тогда у медицины к вам просьба. Газету к ноябрьским оформите?
- Вам как больше нравится - с флагами или дубовых веточек достаточно? С желудями...
- Можно и того и другого. На ваш вкус. Так, чтобы сдержанно, но наглядно и празднично.
- А за красками домой отпустите? Мне здесь недалеко, я после тихого часа до ужина управлюсь. - Хорошо.
Следующий.
- Хусаинов Николай, двадцать лет, спонтанный пневмоторакс правого легкого.
У Коли длинное худое лицо, недавно бритая наголо, но уже начинающая обрастать ежиком черных волос голова и печальные карие глаза.
- Как же это случилось, Хусаинов?
- Крышу перекрывали. Кровельщик я. А напарник мой, значит, веревку держал. И отпустил. А может бросил. И поехал я вниз. Дом старый, восемь этажей, по нынешним меркам все двенадцать. Как на краю задержался, сам не знаю. Ногами-то в сток уперся, а руками за ребра кровельные вцепился. Напарник-то испугался, убег. Хорошо еще бабка из соседнего дома напротив увидела, что сидит человек и сидит. Пожарных вызвала. Минут сорок прошло. Они приехали, лестницу подставили. Слезай, говорят. А я не могу, руки свело. Пока они меня отдирали, руки по пальцу разжимали, вот легкое и лопнуло.
Я слышу эту историю во второй или третий раз и меня все равно потрясает обыденность тона, которым Коля рассказывает о, может быть самых страшных минутах за всю свою двадцатилетнюю жизнь. Я представляю себе, какой фильм можно было бы снять, увидев его глазами Хусаинова...
Крыша восьмиэтажной махины, осторожный спуск. Ослабшая, дряблая, как старость, страховочная веревка. Падение, мгновенное скольжение по крыше, ноги,
упершиеся в водосток, руки намертво вцепившиеся в кровельные ребра... попытка подтянутся, треск водостока... замер... навеки... нет, насколько хватит сил... воспоминания - какие там воспоминания! - все внимание приковано только к ногам и рукам, даже невозможно заметить старуху, которая подслеповато уставилась в окне соседнего дома, разглядывая застывшего, как изваяние на краю крыши человека... Бесконечное, застывшее время... Сирена пожарной машины, суета серых брезентовых пожарных и вот выдвигается, медленно вырастая, лестница, она у ног, но именно в этот момент, скорее всего, всего сорваться. Над водостоком, над упершимися ногами появляется голова в каске и вязаном подшлемнике. Пожарник добродушно и весело спрашивает: "Ты что, парень?.." Заглядывает в глаза Хусаинова, то есть в камеру, то есть прямо в глаза зрителя и замолкает. Он с трудом, по пальцу, разжимает сведенные добела
судорогой руки. Переход через край крыши над пропастью... и темнота.
Когда Колю сняли, он сел на землю и сидел, держась за земной шар подрагивающими руками, потому что даже высоты человеческого роста было достаточно, чтобы закружилась голова от восьмиэтажного страха памяти... И дышать было нечем - плевра одного легкого сморщилась, как лопнувший воздушный шарик.
Главный вздохнул, потупился.
- Ну, а с напарником твоим что потом сделали?
- А ничего. Что ему сделаешь? Встретил я его потом в пивной, ну, дал разок по рогам, потом выпили мы с ним, помирились, правда, вместе больше не работаем.
- Выздоравливайте, Хусаинов, все у вас должно зарасти, ешьте побольше. Аппетит есть?
- Не жалуюсь.
- А после выписки куда? Опять на крышу? Или пониже профессию себе подберете?
- Обратно вернусь. Привык я.
И вернется. У Коли нет туберкулеза - его даже вроде бы ни к чему держать в инфекционном отделении.
Следующий.
Груздев. Он тоже мой застольник. Тот самый белесый, вежливый студент из Бауманского училища. Схема заболевания чахоткой для студентов одна и та же: полгода то лекции по восемь часов в день, то лабораторные, то коллоквиумы, но вот прошел ледоход и лопнули почки, забродила в крови весна - а тут сессия. Даже экзамены не столь страшны - до них еще добраться надо, зачеты сдать. Хороши пирожки в буфете - только разве утолят они голод молодого? Дорогой ценой заплатил Степан за главную науку - где теперь тело возьмешь другое взамен того, что дано тебе единожды? Студент - легкая жизнь, тонкая шея, как звали меня на заводе сталевары. И чем я тогда от Степана отличался?..
Степан и главный врач, оказывается, знают друг друга давно.
- Ну, что, Степан, грызешь гранит науки?
- Неохота, Ефим Григорьевич. Я же весной, как выписался, занимался много, ребят догнал, хвосты сдал, сессию одолел и на юг подался, думал, отдохну, забуду про все. Чисто все было, хорошо, и надо же опять. Каверна. Что же я теперь клейменый на всю жизнь? Хотя и жизни-то еще не было.
- А ты что думал? Мы же тебя предупреждали, что юг для таких, как ты, закрыт по крайней мере на несколько лет. Так что про солнышко ты пока позабудь. Ему, видите ли, лишь бы на пляже поваляться. Ты же должен был тут уму-разуму набраться и сам знаешь, что без веры не вылечишься никогда. Поэтому носа не вешай. Читай Сенеку.