Он тоже вскочил, поймал мои руки, прижал их к своей груди.
— Я тоже, Софи. Я тоже…
Он говорил с чувством, с сердцем. Словно высказывал давно наболевшее.
— Я раньше думал, мое предназначение в том, чтобы мешать Инквизиции. Всеми силами. Как только могу… Но…
Он замолчал, отвел глаза.
— Но что? — подтолкнула я.
— С некоторых пор эта возня кажется несущественной, ненужной, — тихо ответил Эдвин.
Снова замялся, будто не знал, как правильно выразить мысли. Его взгляд выдавал неуверенность, какую-то робость. Но его слов я ждала с замиранием сердца, потому что дар Эдвина изменился. Казалось, под ледяной коркой золотом сияет манящий огонек, отражение моего пламени, такой необходимый мне свет.
— Я… — он заметно покраснел, прокашлялся и неожиданно твердо спросил: — Давай уедем в Кирлон? Вместе?
— С радостью, — выдохнула я. — Хоть завтра.
Он порывисто обнял меня, прижался щекой к виску и надолго замер в этой позе. Закрыв глаза и наслаждаясь теплом его рук, чудесной красотой его сильного, распустившегося, будто огненный цветок, дара, вдруг подумала, что Эдвин боялся отказа. Мысль показалась нелепой, абсурдной, но все же правильной. Чуть отстранившись, заглянув в лицо своему волку, по смущенной улыбке увидела, что не ошиблась. — Я люблю тебя, Эдвин, — прошептала, встретившись с ним взглядом.
— Я тебя тоже, Софи.
Его голос покорял нежностью, дар сиял радостью, лучился искренностью. И тогда, отвечая на поцелуй, мне не требовалось большего.
Страстность отозвалась желанием, и сопротивляться ему мы не хотели. Каждое прикосновение, каждый, даже слабый, магический разряд вызывал шквал чувств и ощущений. Их сила помрачала разум, уничтожала глупые воспоминания о недавней проверке, сомнения во взаимности любви. В крохотном и одновременно огромном мире наших объятий мы стали единым целым. Неделимым, органичным, настоящим, истинным…
Уютно устроившись на груди у Эдвина, легко касалась кончиками пальцев следа от шара молний. В темноте спальни под пальцами расцветали маленькие оранжевые цветы
исцеляющего заклинания. В их свете я видела ласковую улыбку Эдвина, чувствовала тяжесть и тепло его руки, любовалась красотой родного дара. Знала, что дорога ему, необходима, как и он мне. И ничего важней и ценней на свете не было.
Вечером состоялся крайне неприятный разговор. Эдвин считал, что не может, не имеет права уехать из страны, не уничтожив карту даров. Я называла это стремление навязчивой идеей. Он настаивал на необходимости выкрасть артефакт и избавиться от него.
— Как же ты не понимаешь? Если не станет карты, то Орден не сможет больше никого выследить, — горячился Эдвин, расхаживая по комнате. — Не сможет забирать детей в школы, воспитывать из них новых инквизиторов. Потеряет всех, кто сейчас в бегах. Они смогут улизнуть из страны!
Навязчивая идея была благородной по сути, но все равно неожиданно сильно бесила тем, что судьбы неведомых многих казались Эдвину важней наших планов. Несмотря на это, с его логикой и доводами пришлось согласиться. Ведь в некоторой степени уничтожение карты влияло и на нашу безопасность. А вот желание вернуться через два дня в Орден стоило виконту стула. Я так разозлилась, что не сдержала магию. Но кучка пепла не повлияла ни на его решение, ни на мое неприятие.
Он хмурился и складывал руки на груди. Я плакала и умоляла не уходить.
Он сердился и аргументировал. Я кричала и умудрялась вовремя гасить огонь на пальцах.
Он пытался успокоить. Я обнимала, целовала и упрашивала. Спустя час мы ни к чему не пришли. Он твердо стоял на своем, я с ужасом осознавала собственное бессилие.
Лежа в постели рядом с ним, но впервые не в его объятиях, придумывала доводы в свою пользу. Мысленный разговор с молчаливым, но постепенно соглашающимся со мной Эдвином затянулся, стал монотонным и убаюкивающим.
— Ты должна понимать, что, возвращаясь в Орден, я доказываю свою непричастность к событиям у Золотого ручья, — в который раз повторял Эдвин.
— А ты должен понимать, что по остаточным заклинаниям можно вычислить, кто именно там был. Сложно, но Серпинар справится, — упорствовала я.
— Мы были в нонраффиен. Не осталось следов от заклинаний, — ответил Эдвин подчеркнуто спокойно, чем неимоверно раздражал.