Потребление растёт, цинизм процветает, а в добро уже мало кто верит. А кто верит – молчит, потому что застебают и оборжут.
Ты, будучи прикованным к постели с малых лет, очень мало общался с внешним миром и не успел этого цинизма набраться. По медицинским показателям пользование компьютерами и планшетами для тебя было серьёзно ограничено. Поэтому окном в мир для тебя стали книги – позабытые-позаброшенные в большинстве семей старые бумажные книги, что связками привозили тебе из дедовской библиотеки родители. И жизни тебя учили их авторы – наивные чудаки ушедших веков, верящие в честь и справедливость и пишущие сказки со счастливым концом…
Всё, время!
Оборвав рассказ, старик громко и официально произнёс:
- Вопрос был задан и ответ получен. Принимаешь ли ты моё предложение?
- Да, - скорее выдохнул, чем сказал Егор, которому оставалось менее минуты жизни.
- Согласие получено. - отчеканил невидимый старик. У него, кажется, даже голос помолодел. – Да начнётся игра!
И уже понизив голос:
- Удачи тебе! Не ссы, Капустин, прорвёмся.
Последнее, что запомнил Егор – вернее, уже практически не Егор – за мгновение до переноса сознания включилась какая-то безумная музыка и чей-то противный шепелявый голос успел немелодично прокричать:
Твори добро на всей земле,
Твори добро другим во благо…[3]
Похоже, ехидный старикашка всё-таки постебался напоследок.
[3] Авторство стихов - Елены Ярмоленко и Александра Медведева, более известного как Шура. Примечательно, что это стихотворение, начинающееся словами «Руки твои сильные…» было опубликовано в Казахстане в учебнике по «Самопознанию» для 4 класса (ННПООЦ «Бобек»)
Глава 2. "Я родился" (с)
Темнота была непроглядной. Темнота убаюкивала. Впервые за многие годы Егору было хорошо. У него наконец-то ничего не болело, и он мог просто лежать. Не терпеть, не превозмогать, не скрипеть зубами, стирая их в порошок под корень – а просто бездумно лежать и наслаждаться отсутствием боли. И не было в мире счастья выше этого.
В этом мире не было времени, в нём не было расстояний. Бывший Егор то растекался по всей Вселенной, то сжимался в точку, не имеющую длины и высоты. Этот мир был идеален.
«А старикашка обещал прессинг и сжатые булки, - лениво подумал бывший Егор. – Наврал, брехло старое». И вновь растворился в неге.
Однако спустя пару минут - или несколько столетий? –что-то дотронулось до его пятки. Лежащий на боку бывший Егор недовольно подтянул ноги к подбородку, но прикосновение повторилось, и теперь оно больше напоминало толчок. Счастливый обитатель нового мира недовольно поморщился, но толчок повторился, а потом последовал ещё один. Они были нежными и деликатными, но всё более и более настойчивыми. Наконец, один, на редкость сильный, сдвинул бывшего Егора с места.
«Чёрт знает что! – подумал тот. – Отдохнуть не дадут» - и попытался передвинуться вперёд, чтобы выйти из зоны поражения. Это оказалось весьма проблемным, а потом вдруг стены сдвинулись, мягко обволакивая его и толкая вперёд.
Через несколько минут сомнений не осталось – его выдавливали, словно пасту из тюбика. Деликатно – но неумолимо.
Потом пришла боль, но это было не страшно – к боли он давно привык. А вот изгнание из Рая – причём ни за что! – было настолько обидным, что он чуть было не расплакался.
Да ладно, что уж там – уже практически расплакался.
Но не успел.
Голову сжало особенно сильно, давление стало практически нетерпимым, но потом всё вокруг него как-то исчезло и вспыхнул яркий свет, пробивавшийся даже через закрытые веки.
От неожиданности он заорал.
Заорал позорно, можно сказать, завизжал, как та увидевшая крысу уборщица в районной больнице, где он однажды случайно оказался.
- Сын у тебя, боярыня, - услышал он женский голос. – Ишь, горластый какой, и шлёпать не пришлось – сам разорался! Добрый воин будет.
Он всё понял сразу, мгновенно – зря, что ли, в прошлой жизни перечитал массу фантастики?
И, не сдержавшись, мысленно застонал, не прекращая, впрочем, мстительно орать в полный голос.
Потом, наконец, взял себя в руки и мысленно произнёс: «Ну что, как говорил Лунтик – я родился. Хеппи бёздей меня».
Тем временем его вытерли какой-то тряпкой, и другой женский голос произнёс:
- Дай его.
Он по-прежнему ничего не видел – глаза почему-то не открывались – но почувствовал, как его прислонили к чему-то мягкому и тёплому. А потом чем-то заткнули орущий рот.
Инстинкты всё сделали сами, без него – и он ритмично зачавкал. А потом в рот полилось что-то несусветно вкусное.
«Чёрт! Вот я запопал – думал он, продолжая лихорадочно сосать и глотать – Я – новорождённый младенец. И что мне теперь делать? Я же сейчас, похоже, пару лет смогу только есть, спать и это… обратное действие к понятию «есть». Какие тут могут быть, к чертям собачим, добрые дела? Ну и как мне качаться?».
- Как сына назовёшь, боярыня? – спросил меж тем первый женский голос.
- Да имя давно выбрано, - прозвучало у него над головой. – Жданом назовём. Ждан Адашев-Белёвский, значится, будет.
«Очень приятно, будем знакомы» - подумал юноша, ставший младенцем. Новоиспечённый – во всех смыслах - Ждан, похоже, наконец-то наелся и его начало клонить в сон. Понимая, что вырубится буквально через несколько секунд, и противиться этому чувству он никак не может, новорождённый постарался не упустить какую-то очень важную мысль, только что пришедшую ему в голову.
«Что? Ах, да – а не надул ли меня старый? Похоже, есть только один способ это проверить».
И, уже почти засыпая, он шепнул про себя: «Мастер, баланс».
Перед глазами вспыхнули цифры:
92 650
И Ждан счастливо провалился в сладостное небытие.
Глава 3. "...тем им милей господа"
Через три месяца после перерождения моего героя двое крестьян старого князя Белёвского, ожидая, когда дворовые разгрузят подводы, вели неспешный разговор.
- Помрёт, говорят, князь-то.
- Да кто говорит-то?
- А все и говорят. Вон хоть шурин мой. У него племянник у князя в дворне, тот так и говорит – плох, мол, князь. Как свечка тает. Не знаем, говорит, доживёт ли зимы.
- Борони Господь! – торопливо перекрестился его собеседник. – Может, ещё оклемается? Хороший князь, лишку с нас не драл никогда, всё по договору брал. А ещё и третьего года тому, когда два года подряд неурожай был, и мы все деревней лебеду жрали, зерна из своих запасов подкинул.
- Да не свисти! – хмыкнул первый. – Что, вот прям так из своих и кормил вас? Небось ещё причитал – спать, мол не могу, с боку на бок ворочаюсь, всё думаю – как там народишко мой подлый живёт? Сыт ли, пьян ли?
И первый заржал над собственной шуткой.
Но второй шутки не поддержал, смерил собеседника долгим взглядом и подчёркнуто сухим тоном ответил.
- Как он там спал – не знаю, в светлице его ночевать не доводилось. Да и кормить не кормить, а вот зерна для сева подкинул, про то всем ведомо. Мы ж за два-то года всё подчистую подъели, сеять почитай что и нечем было. Тут интересно, что мы к князю в ноги падать не ходили, он сам про нашу беду откуда-то прознал. Сам и прислал пять мешков – а мы их уж сами обществом по дворам делили. Потом осенью, знамо дело, в двойном размере своё вернул, не без того, но мы и за то ему благодарны были. Спас он нас, чо уж там.
Князь – он, знаешь ли, не дурак как ты, он потому и князь, что вперёд думает. Вот померли бы мы от бескормицы, или поразбежались бы по дорогам христарадничать – какая ему в том корысть? Да никакой, кроме убытка! А так – и деревня на месте осталась, и своё он с прибытком вернул, и общество теперь знает, что князь у нас не мироед какой, а с пониманием человек, который своих людишек бережёт. Который пусть своё с нас возьмёт, но не за так, а прикроет, если что, а то и поможет. А нам что ещё надо? Да ничего больше и не надо, остальное мы сами себе сообразим. Потому и говорю – жалко, коли князь помрёт.