— Ты останешься здесь? — сказал он.
— Нет.
— Куда ты переедешь?
— Понятия не имею.
Она сидела, выпрямившись, откинув голову, стиснув руки на коленях. Ее взгляд стал рассеянным, словно она уже вырвалась из этой комнаты.
— Что же, — сказала она, — попрощаемся.
Он помог ей встать, и они поцеловали друг друга в щеку, небрежно, словно при обычных встречах.
— Как-то странно, — сказала она. — Я говорю про город. Не знаю, уеду ли я из него когда-нибудь. В старину люди с рождения и до старости жили на одном месте. Когда мы убедимся, что всюду примерно одно и то же, когда мы обнаружим, что люди всюду очень похожи на нас, когда мы поймем, что мир гораздо меньше, чем нам казалось, вернемся ли мы все обратно, как ты думаешь? Прежде я презирала Морин за то, что она остается здесь. В определенном смысле это бесплодно, но обязательно ли должно быть так? Ведь, наверное, возможность обновления приходит независимо от того, где ты живешь.
— Нет, — сказал он.
— У тебя это прозвучало так категорично! Но ведь куда бы ты ни уехал, твоя бесприютность остается с тобой — сознание, что у тебя нет своего места, что ты никому не принадлежишь и что, где бы ты ни был, окружающее не обретает истинной реальности.
— А почему бы ему не обрести реальность?
— Но ведь только мертвые, только прошлое создают реальность.
— Нет, — сказал он еще раз. — Мертвые только препятствуют ей.
— Но чего ты, собственно, ищешь там? — спросила она. — Разве все не кончается так, как началось? Разве я не кончу тем, что буду работать у отца? Как бы ни старалась этого избежать? Возможно даже, — добавила она, — я стану хозяйкой аптеки.
— И для удобства выйдешь замуж за фармацевта?
— Почему бы и нет?
— Не знаю, — сказал он. — Но было бы ужасно, если бы оказалось, что ты права.
— Шекспир никуда дальше Лондона не ездил. Для Микеланджело было довольно Флоренции и Рима. Рембрандт всю жизнь прожил буквально на одном месте. Самообман думать, будто обязательно надо разбить свою оболочку. Ведь, может быть, оболочка — самое ценное, что у тебя есть.
— Да, — сказал он. — Только я не верю этому. И путешествия — единственный способ ее разбить.
— Но что тебе мешает остаться?
— А в таком случае ты захочешь, чтобы мы поженились? — сказал он.
Она засмеялась: она заставляла его описывать круги, но эту линию рассуждений завершить не могла.
— Мои шансы на победу настолько меньше твоих! — сказала она.
— Оттого что ты старше?
— Оттого что я женщина.
— Так это же только должно придавать остроты?
— Но ведь я женщина, сформированная старыми понятиями, — добавила она. — Я верю, что в конечном счете существует только один мужчина. Так же, как для каждого мужчины существует только одна женщина. Не просто какой-то мужчина или какая-то женщина, но единственный мужчина. И единственная женщина.
— Ну, а я, — сказал он резко, — этому не верю.
— Возможно, позднее ты убедишься, что это так.
— Нет, — сказал он. — Я отказываюсь этому верить.
— Отказывайся, сколько хочешь, мальчик мой, — сказала она, — но в конце концов ты никуда не денешься. Единственный мужчина — единственная женщина. Нерушимое единство. Без чего невозможно никакое развитие.
Она вновь стала так похожа на себя прежнюю, что он засмеялся и взял ее за руку.
— Все-таки это была дружба, — сказал он.
— Ну, к чему такое мирное слово! — сказала она. — Достаточно и горечи, только ты про нее никогда не узнаешь. Я — старший партнер. У меня был мой шанс, и я считаю своим долгом ничего не показывать.
— Ты так старательно себя умаляешь, — сказал он. — И сама создаешь оболочку, вместо того чтобы предоставить это жизни. Я верю, что жизнь безгранична, что опыт безграничен, но их нельзя постичь, оставаясь в неподвижности.
— Ну, так уезжай и испробуй сам, — сказала она. — Может быть, когда ты вернешься — если вернешься, — то поймешь, что ошибался. В конце-то концов разве всякое общество не слагается из общности людей, которые строят свою жизнь по заданной этой общностью схеме?
— Но такая общность — ничто, — сказал он. — Она опирается, — продолжал он, — на собственные потребности. Когда потребность исчезает, исчезает и общность. И нет никакого смысла оставаться и ждать чего-то.
— А! — сказала она тусклым голосом, глядя на него, как будто могла бы многое добавить. Словно ребенок плакал, прося, чтобы ему открыли дверь.