Поселок окружали фермы, и расчерченные живыми изгородями поля поднимались к узкому, замкнутому холмами горизонту, где над полосой рощи или над голым гребнем плыли клубы дыма или торчала верхушка террикона, не позволяя забывать, что повсюду вокруг разбросаны шахты.
Вскоре после начала бомбежек мать уехала в больницу. Теперь он ночевал у миссис Шоу за стеной. Детей у нее не было, а муж работал на шахте в поселке. Дом блестел чистотой, порядка было больше, чем у них, и в спальне, где его положили, на полу был линолеум. Всюду по стенам, не только в комнатах, но и на лестнице, висели медные тарелки, дощечки и медальоны с выпуклыми фигурами. Чуть не каждый день миссис Шоу протирала их тряпочкой — дышала на них, чистила белой жидкостью из жестянки, разложив перед собой на столе аккуратными рядами. На большой перемене он оставался в школе и обедал там, а после занятий бежал домой к отцу, который обычно только-только просыпался. Отец торопился, чтобы успеть до начала работы заехать в больницу к матери. Он собирал то, что хотел захватить с собой, огонь не был разведен, и в раковине грудой лежали немытые тарелки и кастрюли. Занавески почти во всех комнатах так и оставались задернутыми.
— Не дождусь, когда она вернется, — говорил отец. — А тебе нравится у миссис Шоу?
— Можно, я дома останусь? — спрашивал он.
— Нет, — говорил отец. — Не спать же тебе здесь одному.
— Я не боюсь.
Отец наклонял голову и глядел на него с легкой улыбкой. Лицо у отца было землистое, глаза красные.
— Пока тебе лучше побыть там, Колин, — говорил он. — Мать скоро вернется, и все будет в порядке.
Он надевал свою рабочую одежду и выкатывал велосипед во двор.
— Иди-ка, иди, — говорил он. — Мне надо дверь запереть.
Иногда Колин стоял во дворе и держал велосипед, пока отец запирал дверь. Вынув ключ из замка, он нагибался, заворачивал брюки и перехватывал их снизу зажимами. А иногда Колин начинал подкачивать шины, и тогда приходилось ждать отцу. Он нетерпеливо вздыхал и говорил:
— Да скорей же, скорей! Я тут с тобой всю ночь проторчу. Пора бы тебе мускулы на руках понарастить.
Обычно Колин выходил на улицу и смотрел ему вслед. На отце было длинное пальто, а кепку он нахлобучивал на самые глаза. В корзине за седлом лежал пакет, предназначенный для матери, — фрукты или смена белья, которое он старательно выстирал и выгладил сам.
— Будь умником, — говорил отец. — Ну, до завтра.
— Спокойной ночи, пап, — говорил он.
— Спокойной ночи, малый, — говорил отец и, поставив ногу на педаль, толкал велосипед, а потом, когда велосипед набирал скорость, перекидывал вторую ногу через седло.
Миссис Шоу была высокая и худая, с большим подбородком, выступающими скулами и большими выпученными глазами, темными и словно полными влаги. Других соседей она сторонилась. Она часто стояла, сложив руки под фартуком, и смотрела на улицу.
Муж у нее был невысокий, с редкими рыжеватыми волосами и веснушчатым лицом. Он уходил на работу рано утром и возвращался домой, когда Колин был еще в школе. По вечерам он заходил к нему в комнату, иногда с книгой, и что-нибудь ему рассказывал или читал, а миссис Шоу внизу слушала радио. Однако пока мистер Шоу читал, Колин нередко начинал плакать, пряча лицо в ладонях.
— Что с тобой? — спрашивал мистер Шоу. — Что случилось?
Он мотал головой.
— Твоя мама скоро вернется, — говорил мистер Шоу. — А что скажет твой отец, когда я ему расскажу, как ты распускаешь нюни?
— Не знаю, — говорил он и мотал головой.
— А он скажет: «Мой-то парень? Не может быть».
— Угу, — говорил он.
— Ну, так чего же ты? — говорил мистер Шоу и спрашивал: — Дать тебе шоколадку?
Иногда Колин кивал, и, когда мистер Шоу уходил, поцеловав его на прощание, он лежал и сосал конфету, и ее сладость смешивалась у него во рту с соленым вкусом слез.
Каждое утро перед тем, как он шел в школу, миссис Шоу приглаживала ему волосы щеткой. Она осматривала его уши совсем так же, как отец осматривал велосипед, когда не мог найти поломку. Иногда она вела его назад на кухню к раковине и заново мыла ему уши, наклоняя его голову под самую струю. Она терла ему шею и говорила: