— Тебя не отмоешь. Можно подумать, что ты тоже на шахте работаешь.
В конце недели, в пятницу вечером, она ставила перед огнем лохань, а вокруг раскладывала газеты, чтобы брызги не попадали на пол.
— По-моему, ему не хочется лезть в нее, — сказал мистер Шоу в первую пятницу.
— Я сменила простыни, — сказала она. — Ему надо вымыться.
— Я хочу мыться дома, — сказал он.
— Сейчас твой дом тут, — сказала она. — А твой отец уехал на работу и запер дверь.
— Ну, так я завтра вымоюсь, — сказал он.
— Нельзя, — сказала она. — Я сменила простыни и не стану вытаскивать старые из грязного белья.
Глаза у нее выпучились еще больше, скулы покраснели.
— Не дури, — сказала она.
В конце концов он разделся и влез в лохань. Мистер Шоу вышел в соседнюю комнату.
Он сидел в воде совершенно неподвижно, упираясь скрюченными пальцами ног в цинковое дно.
— Вот и ладно, — сказала миссис Шоу. — А ты бы встал. Какое же это мытье сидя.
Она уже вымыла ему лицо и шею, спину и плечи.
— Я могу сам, — сказал он.
— Видела я, как ты сам моешься, — сказала она. — Только грязь размазываешь. — Она просунула ладонь ему под мышку. — Ну-ка, вставай!
Он стоял и смотрел вниз на огонь, а она его мыла. Угля на решетке было много, и он уже весь горел.
— Вот и ладно. Теперь уже на что-то похоже, — сказала миссис Шоу, когда кончила.
Она присела на пятки, зажав в коленях мокрый передник.
— Теперь вылезай, — сказала она, — и вытирайся. Стой на газете, — добавила она и дала ему полотенце.
Он повернулся к огню и начал тереть грудь и живот вверх-вниз, вверх-вниз.
— Разве так вытираются! — сказала она, взяла у него полотенце и начала растирать его с такой силой, что он зашатался. Она придерживала его одной рукой, а другой терла.
— Прежде чем надевать чистую пижаму, надо вытереться досуха.
Вошел мистер Шоу. Он взял лохань, открыл дверь черного хода, вынес лохань наружу и вылил ее в водосток.
Потом он вернулся, собрал мокрые газеты, а лохань поставил под раковину.
— Вот теперь он прямо блестит, — сказала его жена.
Мистер Шоу кивнул.
— Хочешь шоколадку? — сказал он.
Колин поднялся наверх и лег в постель с чистыми простынями. Они были как льдины. Он свернулся калачиком, съежился в комок, но они все равно леденили его насквозь.
Порой ночью, когда он не мог заснуть, он вставал с кровати и смотрел в окно на огород за забором, на черный холмик бомбоубежища, на грядки, заросшие сорняками, потому что у отца до них не доходили руки. Там все изменилось, словно перенеслось куда-то в другое место. Рано утром он слышал, как мистер Шоу встает и тяжело проходит по дому. Иногда звякала медная тарелка, которую он зацеплял рукавом. Потом его башмаки стучали по двору, стук их сливался со стуком других башмаков и затихал в направлении шахты.
Каждое утро, возвращаясь с работы, отец заходил на кухню, неловко наклонял голову в дверях и улыбался. Миссис Шоу иногда предлагала ему чашку чаю, но он всегда отказывался.
— Нет, вы уже столько для меня делаете, — говорил он. — Я не хочу вас еще затруднять.
— Ну, если так, — говорила она, словно все понимая.
— А как тут он? — спрашивал отец, все еще стоя в дверях с кепкой в руке.
— С ним никаких забот нет, — говорила она.
— И ест хорошо?
— За обе щеки уписывает.
— Вот, Колин, — говорил отец, — я тебе шоколадок принес. — Он входил в кухню, клал их на стол и отступал назад к двери.
— Ну-ну, — говорила миссис Шоу. — А спасибо ты забыл сказать?
— Нет, — говорил он, поднимал голову и видел, что отец улыбается и кивает. — Спасибо, — говорил он.
— Да что там, — говорил отец и краснел.
Уж лучше было вовсе с отцом не видеться. Он хотел побыть с ним вдвоем дома. Но когда он забегал домой перед школой, отец уже спал, прикорнув в кресле. Огонь не горел, в очаге горкой лежала холодная зола, занавески были задернуты, на столе стояли немытые кастрюли.
Казалось, все прежнее вдруг исчезло. В школе он чувствовал себя теперь одиноким и потерянным.
Как-то он заплакал, заслонясь рукой.
— Что с тобой, Колин? В чем дело? — спросила учительница.
— Не знаю, — сказал он.
— Ну, перестань, — сказала она. — Ничего же плохого не случилось, верно?