Убуката, как это свойственно большинству учёных, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во всё, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись её, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперёд любому из тех, кто денно и нощно печётся о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл о том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? «Национальные черты, — думал он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третьем поколении, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности».
Специальные корреспонденты газеты, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: «Как хорошо снова оказаться дома, где кругом слышится родная речь!» Их, оказывается, трогал не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверёнышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет снят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Это произойдёт только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться.
Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего отца. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал её в объятиях и прильнул губами к её горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щёки, ответила на поцелуй.
2
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесённый Катасэ.
Бактериолог Х.В. в своей статье писал:
«В битве человечества с болезнетворными бактериями начиная с 30-х годов нашего столетия наступил крутой перелом. Люди получили в свои руки такое мощное оружие, как сульфамидные препараты. Затем в 40-х годах были открыты антибиотики, перед которыми стали быстро отступать такие грозные болезни, как туберкулёз, тиф, дизентерия, холера. Постепенно люди начали забывать о них».
Несмотря на то, что это был специальный медицинский журнал, изложение было простое и ясное. Кохияме статья показалась интересной даже в литературном отношении.
Говоря о появлении среди патогенных микробов бактерий, устойчивых к лекарственным препаратам, автор писал:
«Считают, что несколько десятков процентов всех дизентерийных палочек, распространённых сейчас в Японии, обладают такой устойчивостью. Когда на бактерии, устойчивые к сульфамидным препаратам, стали воздействовать стрептомицином, оказалось, что они приобретают устойчивость и к стрептомицину; стали применять хлорамфеникол, и бактерии начали приобретать устойчивость и к этому препарату. Таким образом, среди болезнетворных микробов появились бактерии, устойчивые и к сульфамидным препаратам, и к стрептомицину, и к хлорамфениколу. Болезнетворные микробы, которые, казалось, резко пошли на убыль, обнаружили поразительную сопротивляемость «чудодейственным лекарственным средствам», и эти средства в значительной степени утратили свою эффективность».
Очевидно, в металлической чашке, в которую Тэрада погрузил тогда платиновый стержень, была культура именно таких бактерий. Конечно, это не были дизентерийные бациллы, но, во всяком случае, это были микробы, устойчивые к сульфамидным препаратам, стрептомицину и тетрациклину.
«Таким образом, — продолжал автор статей, — образовался заколдованный круг. Лекарственные средства, которые считались чудодейственными, перестали быть надёжным оружием в борьбе против патогенных микробов. Изучение устойчивых бактерий превратилось в важнейшую задачу медицинской науки».
И далее:
«С середины 50-х годов быстро шагнуло вперёд учение о наследственности у бактерий. После того как была выяснена детальная структура генов у бактерий, стало известно, что носителем устойчивости к медикаментам является один из генов, из которых состоят хромосомы бактерий. В отличие от микроорганизмов, которые «дрессируются» в лаборатории, всех остальных их собратья микробиологи называют «дикими». Среди так называемых «диких» микробов устойчивые встречаются в количестве от одного на сто тысяч до одного на миллион. Если «дикие» микробы культивировать в соответствующей лекарственной среде, то остаются только устойчивые, остальные погибают. Зато выжившие быстро и бурно размножаются. В результате так называемой мутации и отбора устойчивые бактерии занимают место неустойчивых».
До этого места Кохияма ещё кое-что понимал, но дальше стало труднее, и ему, окончившему не медицинский институт, а английское отделение литературного факультета, сугубо специальные места оказались не по зубам. Он пропустил несколько абзацев и затем снова стал читать.
«То, что фактор устойчивости к лекарственным средствам представляет собой такого рода эписому, было открыто японскими учёными, они же назвали его фактором R (Resistance). Итак, если культивировать устойчивые дизентерийные бациллы вместе с неустойчивыми, то можно подучить только устойчивые дизентерийные бациллы».
Это тоже были более или менее понятно.
О том, что гены, передающие свойство противолекарственной устойчивости у микробов, называются эписомами, Кохияма слышал ещё в редакции от своего шефа Сомэи.
Об этом говорил ему и Тэрада, когда Кохияма тайком проник в кабинет на втором этаже. Тэрада рассказал, что при смешении устойчивых микробов с обычными получаются новые, тоже устойчивые. Значит, он лизнул тогда платиновый стержень, на котором были устойчивые бактерии, выведенные покойным Убукатой? Но для чего он это сделал? Ведь он не похож на человека, любящего театральные эффект.
Когда Кохияма думал об этом, всё начинало казаться ему подозрительным. Возможно, Тэрада хотел внушить ему, что опасно оставаться в комнате, где находятся искусственно выведенные, не поддающиеся никаким лекарственным средствам бактерии, и поэтому лучше как можно скорее уйти отсюда? Но не исключено, что за этим Тэрада хотел скрыть что-то другое, что-то гораздо более важное… Когда Кохияма пытался спросить его о содержании исследований Убукаты, он уклонился от разговора: ответ, что на это потребовалось бы по меньшей мере два-три часа, был явной отговоркой.