«Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что вы сильно сердитесь на меня. Если бы вы могли заглянуть поглубже в мою душу, то не стали бы сердиться. Неужели вы не видите, до какого плачевного состояния я дошёл? Я не владею собой, я человек, которого не существует, а вы строите из себя философа и хотите окончательно добить меня. Я проклял Жеффруа и иже с ним, которые ради статейки за 50 франков сделали меня объектом всеобщего внимания. Всю свою жизнь я работал, чтобы обеспечить своё существование, но я думал, что художник может заниматься настоящей живописью, не привлекая внимания публики к своей частной жизни. Разумеется, каждый художник стремится возвыситься духовно, но его личность должна оставаться в тени. Главным удовольствием для него должно быть его творчество. Будь на то моя воля, я так бы и сидел в своей мастерской, работая бок о бок с несколькими приятелями, с которыми вечером мы могли бы пропустить где-нибудь по стаканчику» [222].
Гаске бросился в Жа де Буффан. Сезанн раскрыл ему свои объятия. «Я просто старый дурак! — воскликнул он. — Садитесь вот сюда, я буду писать ваш портрет». Сегодня этот портрет можно увидеть в Музее современного искусства в Праге. Гаске выглядит на нём, как пишет Реймон Жан, «преисполненным гордости и благородства, с просветлённым и решительным лицом, открытым взглядом и пышной шевелюрой — настоящий “поэт”» [223].
Гаске стал для нас бесценным свидетелем того, как создавалась картина «Старуха с чётками», которую Сезанн писал в Жа де Буффан в 1895–1896 годах. Этот изумительный портрет можно рассматривать как живописный аналог «Простой души» Флобера. Сезанн старался попасть «в тон Флоберу», работая над изображением престарелой монастырской привратницы, сбежавшей в 70 лет из своего монастыря. Эта придавленная гнётом прожитых лет, судорожно сжимающая в руках свои чётки старая женщина с бледным, измождённым, застывшим в напряжении лицом и отсутствующим взглядом уже словно стоит на пороге смерти. Как и сам художник? Гаске: «Мягкий блик, словно намёк на сочувствие, озарял открытый скорбный лоб старухи. Её, согбенную и злющую, будто накрывало волной доброты. Иссохшая душа её трепетала и искала успокоения в движении рук. Сезанн рассказал мне её историю. В 70 лет эта монашка, разуверившаяся в Боге, ушла из монастыря. Дряхлая, не приспособленная к мирской жизни, она бродила от дома кдому, словно заблудившееся домашнее животное. Сезанн подобрал её, взял к себе в дом в качестве служанки в память о Дидро [224], но больше из природной доброты, и стал писать её портрет. Освоившись, старуха начала подворовывать у него и делать мелкие пакости: рвала на тряпки его полотенца и простыни и, бормоча молитвы, продавала их ему для протирки кистей; но он не выгонял её, из чувства милосердия закрывая глаза на её причуды» [225].
Осенью 1896 года, будучи проездом в Эксе, Золя не захотел встречаться с «неудачником» Сезанном. Правда, незадолго до этого, в мае, он написал статью о весеннем Салоне, в которой упомянул — не без недомолвок, не делающих ему чести, — и о своём старинном друге: «Минуло тридцать лет, мой интерес к живописи слегка поостыл. Я рос практически в одной колыбели со своим другом, своим братом Полем Сезанном, большим, но не слишком удачливым художником, чей талант оценили лишь сейчас».
А тем временем талант «не слишком удачливого художника» привлекал к себе всё большее внимание молодёжи, не скрывавшей своего восхищения этой таинственной фигурой, этим мэтром, чья популярность неуклонно росла. В 1896 году, скорее всего весной, Амбруаз Воллар предпринимает поездку в Экс, чтобы наконец лично познакомиться с художником и раздобыть у него несколько новых картин. Мадам Сезанн и Поль-младший тоже поспешили в Прованс, они не хотели пускать столь важное дело, как визит торговца картинами, на самотёк.
224
Видимо, имеется в виду повесть «Монахиня» французского писателя, философа-просветителя и драматурга Дени Дидро (1713–1784).