Майора Беллуса охватили злость и растерянность: – А горпы?
– Их запах почти выветрился. Они прошли здесь неделю назад. Волочащиеся деревья движутся по пахучему следу. Если понюхать его свеженьким – у вас бы глаза полопались. Я не шучу. У нас есть парень по имени Вилли Руд, который попытался это сделать. Он снял маску и до сих пор лежит в госпитале и ждет, когда у него вырастут новые глаза.
– Но как же тогда насчет?..
– Если бы вы изучили инструкцию, то поняли бы, что мы ни секунды не подвергались опасности. Будь здесь настоящая опасность, я не последовал бы за вами. – Поразмыслив, я добавил: – Даже чтобы остановить вас.
Теперь он покраснел.
– Ты – сукин сын. Я тебя разжалую.
– Не выйдет. Все, что вы сказали и сделали, записано и передано в эфир. Надеюсь, что у передачи был неплохой рейтинг.
Он дико огляделся, наткнулся на камеры, торчащие на башнях танков, и замер.
– Это была ловушка! – завопил майор. – Так не пойдет.
Я пожал плечами.
– Запись говорит сама за себя.
Он обвиняюще посмотрел на меня.
– Вас тоже записали.
– Это неприятно, – сознался я, невольно покосившись на камеры, – Но как бы то ни было, теперь, насколько я понимаю, вы человек штатский. То, что я трачу время, чтобы объяснить вам это, можете расценивать как простую вежливость. На будущее ставлю вас в известность, что я исполняю обязанности руководителя данной операции и в дальнейшем не потерплю никакого вмешательства в ее ход, как и не потерплю любых действий, ставящих под угрозу жизнь моих людей. Если вы произнесете хоть еще одно оскорбительное слово в мой адрес, я вас арестую, и на базу вы вернетесь в усыпляющем мешке. Уверен, что вас разбудят к началу заседания трибунала.
Беллус побледнел. Казалось, он хочет еще что-то сказать, но масштаб того, что он натворил, в конце концов подавил его. Он был конченый человек. Он сломался. Самым гуманным сейчас было поскорее покончить со всем этим. Я повернулся к Беллусу спиной и пошел к машинам.
– Что он делает? – прошептал я в микрофон.
– Идет за вами, – тихо ответил Смитти.
– Как выглядит?
– Хуже некуда. Это было мерзко.
– Да, мерзко, – согласился я. Остаток пути прошел в молчании.
Наверное, следовало сказать что-нибудь еще, что-нибудь о том, как я сожалею, что был вынужден это сделать, но я промолчал, потому что это было бы неправдой.
Съемка со спутников выявила закономерность: наиболее сильно заражение прогрессирует в поясах, соответствующих зонам субтропиков, хотя значительно вклинивается и в тропические и умеренные широты.
Тем не менее мы должны снова предостеречь от любых скороспелых выводов, которые можно сделать на основании такого распределения. Нынешняя политика массированных военных ударов по наиболее крупным очагам направлена в первую очередь против заражения, располагающегося в непосредственной близости от наиболее заселенных центров и районов, где сосредоточены важные природные ресурсы, причем в умеренных широтах. В результате мы имеем мало информации о том, как быстро формируются мандалы в зонах умеренных широт. Тропики и субтропики могут являться зонами наиболее подходящего климата для хторран-ских видов, однако с тем же успехом они могут быть атипичным биотопом или временным компромиссным местообитанием – мы этого просто не знаем.
На сегодняшний день можно в лучшем случае говорить о том, что хторранское заражение способно выживать и распространяться в широком диапазоне климатических и природных условий.
5 ЖЕНЩИНА ПРЕЗИДЕНТА
Не важно, кто победил, а кто проиграл – важно, кто в этом виноват.
Лиз не нужно было произносить ни слова. Все было видно по ее лицу.
Когда она вошла, я лежал в ванной, включив подводный массаж на максимум, так что поверхность воды превратилась в пенящуюся гору. Меня почти не было видно, но, увидев выражение лица Лизард, я погрузился в воду с головой.
Это не помогло. Она схватила меня за волосы и выдернула.
Потом поцеловала. Крепко. Но как только я почувствовал вдохновение, Лиз отстранилась.
– Эй, почему ты остановилась? – Я обрызгал водой ее мундир.
– Потому что я так зла на тебя, что могу ненароком удавить.
– Тогда почему поцеловала?
– Потому что люблю тебя – и не хочу, чтобы ты забывал об этом. А сейчас я готова задать тебе чертей.
Лиз начала стягивать с себя одежду.
Я смотрел на нее с нескрываемым интересом.
– Если черти выглядят так, то я выбираю преисподнюю.
– Я еще не начала, – предупредила она. – И ты тоже подожди.
Она шлепнула меня по руке и шагнула в ванну. Я сел, чтобы освободить для нее место.
– Выключи эти пузыри, – приказала она. Несколько секунд мы молчали. Ей нужно было время, чтобы выйти из образа генерала Тирелли, а мне было нужно… насладиться зрелищем. Очень много хороших слов можно сказать о прекрасном умном рыжике без всякой одежды, только вот беда: одни слова до сих пор считаются непристойными, а другие политически неверными. Пришлось удовольствоваться сладострастными мыслями.
Какая-то часть меня беспокоилась о чертях, которых она собиралась мне задать, – но я странным образом никак не мог собраться с силами. Наверное, мне было слишком хорошо, наверное, я был слишком доволен собой. Меня охватило странное чувство. На модулирующей тренировке Форман называл его состоянием абсолютного умиротворения – когда кажется, что все в порядке, что Вселенная и все в ней устроено так, как надо.
«Вселенная совершенна, – говорил тогда Форман. – Ей не важно, что о ней думает каждый из вас. Как только вы соглашаетесь, что весь механизм работает так, как полагается, вы сразу начинаете избавляться от всего лишнего, что сводит вас с ума. Жизнь в состоянии умиротворения позволяет оперировать во Вселенной, избегая вступления с ней в спор*».
Когда он сказал об этом впервые, я не уловил в его словах никакого смысла. Да, и до сих пор бывали моменты, когда я это не воспринимал, но, как только доводилось хоть ненадолго испытать это чувство, я начинал все понимать. Трудно представить, сколько я потратил времени, споря с реальностью. Но надо постоянно учиться принимать вещи такими, какие они есть, и тогда появляется возможность заниматься настоящей работой.
Как бы то ни было, но по поводу бедного майора Бел-луса я по-прежнему испытывал удовлетворение. Я поступил правильно и не собирался оправдываться. И кроме того, поцелуй Лиз был важным знаком; она явно хотела сказать: «Не злись на меня».
Даже если она и сотрет меня в порошок, она все равно останется единственным человеком на Земле, который может это сделать – потому что я люблю ее. Лучше умереть, чем потерять ее. Иной раз мысль о том, что Лиз любит меня, не давала мне развалиться на куски. Она призналась, что порой испытывает такое же чувство.
Несмотря на ее подчеркнутую жесткость для всего остального мира, несмотря на вызывающую демонстрацию своей значительности, над которой я любил подшучивать, мы оба знали, как мы на самом деле ранимы. Лиз знала почти обо всем, что пришлось пережить мне. А я знал кое-что из того, через что прошла она. Ерунда, что такие вещи закаляют. Это не совсем так – просто ты учишься идти дальше, даже когда кровь из душевных ран все еще капает на пол. Большая часть из того, что мы делали вместе, позволяла нам зажимать раны друг другу и продолжать делать свое дело.
Если бы я хотел поволноваться, то мог бы завязать хороший узел напряженности, а если при этом еще и постараться, то можно взвинтить себя по– настоящему. Потом, когда она довела бы меня до слез, мы могли бы поспорить. Мы ругались бы и орали друг на друга добрых минут двадцать или тридцать – следя, кто сломается первым. Это была игра. Потом победитель должен был успокоить побежденного, побежденный занялся бы любовью с победителем. Забавная игра, независимо от того, победишь ты или проиграешь.
И соблазнительная к тому же.
Или… что, если не спросить, просто удариться в слезы и сразу перейти к извинениям? Это тоже помогало. Тогда ей пришлось бы обнять меня и успокаивать, а через какое-то время мы занялись бы любовью, и это было бы фантастическое ощущение, а после, когда мы оба почувствовали бы себя лучше, она по-матерински смотрела бы на меня, а я, сонный и смущенный, просил бы прощения за то, что я такой дурак. И она снова успокаивала бы меня, а потом мы, возможно, опять занялись бы любовью. Сработал бы любой вариант, не важно какой.