– Что, он еще спит? – голос Евсея звучал глухо в утренней тишине комнаты.
– Спит, – вздохнула Наталья. – Думала, и ты спишь.
– Куда там. Давно не сплю.
– Так тихо лежишь.
– Боялся тебя потревожить.
– Я тоже не сплю. Они помолчали.
– Севка, ты что-то таишь. А я переживаю. Что с рассказом? Все сроки прошли.
– Обещают до конца года напечатать, – нехотя проговорил Евсей. – Вчера захожу в редакцию, встречаю своего редактора. Говорит: «Дубровский – очень хорошо, но только не Евсей. Пушкин обидится». Это ж надо!
– Ну и что? – Наталья приподнялась, упираясь локтями о подушку.
– Ничего. Предложил ограничиться буквой «Е». Пусть, говорит, читатель думает, что хочет. «Е. Дубровский».
– Ну и ладно. Лишь бы напечатали. Или они передумали?
– Черт их знает.
– Но они тебе заплатили аванс!
– Подумаешь… Целые романы цензура выбрасывает из номера.
– Вот еще! – испугалась Наталья. – Ну их. Пусть будет Е. Дубровский. Ты из-за этого расстроился?
– Из-за этого тоже. Я – Евсей!
– Какой ты Евсей?! Ты – Севка. Нет, ты Сейка! Ты мой дорогой муж Сейка. И дети твои будут – Сейковичи! У моего отца есть японские часы фирмы «Сейко». Отец сказал: родится внук – часы твои.
– Да пошел он. Со своими часами, – буркнул Евсей.
– Полегче, Сейка, он все-таки мой отец. Помнишь, папа сказал, что «замотают» твой гонорар за рассказ? Папа хорошо понимает, где мы живем, поэтому он в полном порядке – новый кабинет занял на площади Коммунаров, в Городском управлении.
– А дочь по разным помойкам обмен ищет, – прервал Евсей.
– Уж большей помойки, чем ваша коммуналка, пожалуй, и не сыщешь, – озлилась Наталья. – Так что не от хорошей жизни бегаю, да еще в таком положении.
– Ладно, ладно, – он примирительно тронул плечо жены.
– Отстань!
Евсей почувствовал щипок. И довольно болезненный.
– Извини, Наташа, сорвалось. Куда ты собираешься на этот раз?
– Дали один адресок, – вздохнула Наталья после паузы. – Тройной обмен. Хочу сегодня съездить посмотреть.
– Хочешь, вместе посмотрим? – голос Евсея дрогнул, поплыл, стал глуше, прерывистей.
Наталья искоса взглянула на мужа и сбросила с плеча его потяжелевшую руку.
– И не думай об этом, – проговорила она. – Не думай, ясно тебе?
– Ты о чем? – криво улыбнулся Евсей.
– О том самом! И не надейся, – ответила Наталья. – Яна пятом месяце.
– Ну и что? На пятом месяце, – вялым голосом произнес Евсей, его щеки отдавали жаром. – Можно приспособиться.
– Чтобы я родила сразу детский сад, – голос Натальи как-то растворялся. – Итак Галя обещает мне двойню.
– Какая тогда разница – двойня, тройня, – вяло пошутил Евсей и добавил умоляюще: – Наташа, прошу тебя… – Евсей уже не искал слов, сознание его немело от предчувствия. – Мы ведь можем приспособиться… Наташка… Как было на той неделе.
– Вот! Так я и знала, что ты будешь вспоминать. Что я говорила?!
– Ты тогда говорила, что ты счастлива, что это ни с чем не сравнимое, какое-то особо острое блаженство, – Евсей уже не владел собой. – И доктор тебе сказал, что пять месяцев еще не граница.
– Если не злоупотреблять.
– Мы и не злоупотребляем.
– Ладно, – Наталье передавалось волнение мужа. – Только не торопись. И возьми мою подушку, она удобней.
– Конечно, конечно, – бормотал Евсей, вытягивая подушку из-под головы жены.
– Да погоди ты. Сказала, не торопись. Осторожно надо, – Наталья запнулась и повернула голову. – Телефон, что ли?
Единственный в квартире телефонный аппарат висел на стене в середине коридора. И обычно к нему подбегали пацаны Гали-вагоновожатой. Но сейчас они были в школе.
Евсей лихорадочно продолжал прилаживать подушку.
– Черт с ним. Кто-нибудь возьмет трубку. Все! Иди ко мне.
– Ну кто-нибудь уймет этот звонок? – Наталья прижалась к мужу упругой грудью.
– Дался тебе этот телефон, – Евсей чувствовал себя человеком, у которого вдруг пропала под ногами опора.
А в сознание вломился громкий стук в дверь. И противный, какой-то базарный голос бабки Ксении, матери жены скорняка Савелия:
– Дубровские! К телефону! Говорят – срочно. Слышите, нет?! К телефону!
И стукнув для верности еще раз, бабка Ксения удалилась.
– Что такое, – пробормотал Евсей.
– Может, из редакции? – Наталья отодвинулась к стене и повернулась на бок, вздыбив высокое бедро.
– Ну их к бесу, Наташка, – упрямился Евсей капризным тоном. – Потом перезвонят.
Евсей обнял жену.
– Иди! И скорей возвращайся, я подожду. Накинь мой халат.
Бормоча проклятия, он опустил ноги, нащупал шлепанцы и, заворачиваясь на ходу в халат, вышел из комнаты. Вскоре он вернулся.
– Папа попал в больницу, – бросил он с порога. – Его сняли с трамвая. Срочно просили приехать.
– Как – с трамвая? – пролепетала Наталья.
– Я не понял. Вроде ему стало плохо в трамвае, его сняли и отправили в больницу на какой-то машине.
– В какую больницу?
– Сказали, в больницу Урицкого, – Евсей принялся торопливо одеваться. – Где эта больница, не знаешь?
– Где-то на Фонтанке. Порядочная дыра, но врачи, говорят очень хорошие. Там Зоя лежала. Я пойду с тобой!
– Не надо. Я тебе позвоню.
– Вот еще! Возьми стакан кефира. С булкой. Антонина Николаевна вчера испекла. А я мигом оденусь.
Евсей с Натальей пытались остановить такси, но им не везло. Редкие машины высокомерно проскакивали мимо, торопясь в парк. А тут отгромыхал и остановился искуситель – трамвай. Наталья решила им воспользоваться, все же какое-то движение.
Трамвай тащился долго и нудно, задумываясь на остановках. И трогался дальше, процеживая рельсы, истошно визжа на поворотах, колотясь железом на стыках – неохотно и лениво – словно старик-мусульманин, перебирающий четки. Немногочисленные пассажиры, нахохлившись, глядели в подернутое морозцем стекло, забранное в тонкие деревянные переплеты, из-под которых тянул свежий ветерок.
Наталья пристроила на коленях прихваченный дома пакет, склонила голову на плечо мужа и прикрыла глаза – сказывалось бессонное ночное томление.
– Лучше бы оставалась дома, – буркнул Евсей. Наталья молча подняла руку и варежкой повернула голову мужа к окну. Евсей покорно уставился в стекло.
– Представляешь, вот так он каждый день добирается до своей работы, – проговорила Наталья, не открывая глаз. – И за какие-то гроши.
– Что в пакете? – спросил Евсей.
– Булка, бутылка с кефиром, две груши, – ответила Наталья.
– Он не любит груши.
– Съест. В больнице, как в поезде – все едят.
Евсей умолк. Жизнь отца как-то проходила мимо него. Так, вероятно, складывалось во многих семьях, основной груз забот брала на себя мать. А в детстве, во время войны, отец вообще выпал из жизни Евсея – отец воевал все четыре года. И мужская забота пала на деда Самуила, старика склочного, сварливого и вместе с тем отходчивого и доброго. Дед приехал в Баку из блокадного Ленинграда, где он жил с младшим братом отца – Семеном. И при первой же возможности, после снятия блокады, дед вернулся в Ленинград, где вскоре и умер. Его похоронили рядом с бабушкой, его женой, на Еврейском кладбище, неподалеку от склепа знаменитого скульптора Марка Антокольского. Дед слыл хорошим портным-брючником, на этом он имел какой-то доход, часть которого отдавал матери Евсейки на пропитание. После войны, Евсейка еще больше отдалился от отца. Война ожесточила его, к тому же он долго ходил без работы. Умный, много знающий – правда, не имеющий высшего образования, – отец глубоко страдал от своей невостребованности. Подрабатывая случайными заработками, изредка публикуя в газетах небольшие заметки на городские темы или писанием праздничных статей местным начальничкам в райисполкомах. Однажды он взял подряд на сколачивание на дому фибровых чемоданов для цеха, не имеющего своей производственной базы. Таких цехов развелось множество после войны. Но стук молотка вызывал гнев соседей – ведь дело происходило в Баку, городе южном, люди держали окна распахнутыми целый день. Пришлось оставить молоток и устроиться на сажевый завод дежурным слесарем. Туда его пристроил муж маминой подруги, инженер-нефтяник. Сажа служила основой резинового производства. Работа ночная, не сложная, надо лишь наблюдать за показаниями приборов. Сутки на работе, двое – дома. Отец набирал полную сумку книг и уходил. Возвращался черный от сажи, мылся в тазу во дворе, а двенадцатилетний Евсейка поливал ему из кружки, сдерживая слезы обиды и стыда, – у всех пацанов двора отцы работали на каких-то «хлебных» работах. И никто из них не стоял босыми ногами, в длинных по колено трусах, в тазу, подставляя щуплое, мосластое, черное от сажи тело под кружку воды из дворового колодца. Однако настоящая неприязнь к отцу возникла позже, когда Евсейка учился в старших классах, в нем тогда проснулся бунтарский дух – вернее, юношеский нигилизм. Отец, вопреки фактам, несправедливости судьбы и будучи беспартийным, был оголтелым, фанатичным большевиком, не терпящим никакой ревизии коммунистических догм. Что не раз являлось причиной страшных скандалов с женой и сыном.