Наверное, он просто скучал по своему военному прошлому и пытался вспомнить о нем хотя бы со мной. Я пыталась от этих занятий как-нибудь отбиться. Во время показа всяческих приемов боевого самбо после железных пальцев Артема на моих руках, плечах и даже шее оставались прямо-таки черные синяки, но когда я их демонстрировала, муж не обращал на мои жалобы ни малейшего внимания. Мол, это обычные издержки обучения.
Я не верила, что его уроки мне когда-нибудь пригодятся, а Артем даже обижался на мою непонятливость: береженого Бог бережет! Знания за плечами не носить! И так далее. Наконец мой сенсэй угомонился, и я думала, что забыла его уроки. Оказывается, тело помнило.
Теперь, когда он как клещами вцепился в мои руки и продолжал тянуть меня к машине, я слегка присела и, вывернув руки, ушла от захвата.
– Неплохо! – цокнул языком муж.
И схватил меня каким-то уже другим приемом, блок против которого не захотел или забыл мне показать. Ах, какой я была дурой, когда отказывалась от его уроков! С непередаваемым удовольствием я кинула бы его через бедро, заломила руку на болячку и... надавала бы по физиономии от всей души!
Но поскольку я больше ничего из его приемов не знала, остался последний, мой и многих других женщин, выработанный в схватках с сильным полом прием. Я расслабилась, как бы не в силах больше сопротивляться, и, изловчившись, ударила его коленом в пах. Не так сильно – все же свое! – но достаточно больно, чтобы он сразу выпустил меня из своих настойчивых объятий.
– Ты что, с ума сошла?
– Народное самбо. Женское, – ядовито пояснила я. – Очень помогает против суперменов и прочих пьяных аморальных личностей.
– Какая ты стала грубая, – вдруг печально сказал он.
Я онемела: чья бы корова мычала! Но тут же оборвала свой мысленный хохот: в словах Артема звучала неприкрытая тоска.
– Ты действительно считаешь, что я огрубела? – все-таки уточнила я.
Может, не стоило бы выяснять отношения после принятия спиртного, но мы и в трезвом виде давно не говорили по душам, так, может, я узнаю от супруга что-нибудь, о чем прежде не догадывалась.
– Считаю, – кивнул он. – Ты перестала быть Белкой Решетняк, моей женой и любимой женщиной, а стала Беллой, моей однофамилицей.
Ни фига себе! Я искала причину семейного разлада в Артеме, его предположительном увлечении другой женщиной, а он, оказывается, считал, что все дело во мне. Неужели я и вправду в чем-то виновата? Но в чем?
– Помнишь, в начале нашей семейной жизни я обидел тебя, а ты взяла и написала мне стихотворение. Ну то, про душу? Теперь я то же самое мог бы сказать и тебе, – неожиданно трезвым голосом проговорил он. – Я сейчас вернусь.
Артем ушел, а я присела на ступеньку машины. Надо же, он помнил до сих пор мой неуклюжий стих:
Тогда я посчитала, что мой муж стал чересчур практичен. Мне так хотелось романтики, безумств, какой-то гусарской бесшабашности в его поступках. Но он твердил, что у нас двое детей, что нам не по семнадцать лет. Словом, наверное, думал, что не к чему завоевывать то, что ему и так принадлежит.
Артем вернулся с сиденьем и стал его пристраивать на место.
– А Саша где?
– Он там и заснул. На брезенте. Не беспокойся, я накрыл его курткой.
Итак, между нами опять перемирие. Ровные, нейтральные отношения, которые я так ненавижу. Уж лучше ссора...
Артем приподнял меня на спальное место, а сам растянулся на сиденье и больше не делал никаких попыток не то что притронуться ко мне, но даже и заговорить.
Меня его молчание обидело почему-то еще больше, чем приставание. Неужели после десяти лет семейной жизни нам нечего друг другу сказать? А еще я почему-то чувствовала себя виноватой. Но в чем именно, не могла себе и представить.
Под утро я проснулась оттого, что где-то скулил щенок. Спросонья не сразу сообразила, что сплю в машине. Но тогда откуда щенок? Приблудился или его оставила какая-нибудь машина? Замерз, наверное. Или проголодался.
Почувствовав, что заснуть мне больше не удастся, я решила на него посмотреть. Вдруг малыша чем-нибудь придавило? Я осторожно села на спальнике, прикидывая, как бы мне слезть так, чтобы не разбудить Артема. Но он все равно проснулся, легко снял меня, поставил на землю и спросил:
– Проводить?
– Не надо. Я далеко не пойду.
Я пошла на звук, но оказалось, что это вовсе не щенок, а молоденькая девушка. Даже в сереющем полумраке раннего утра было видно, какая она грязная и неопрятная. Будто кукла Барби, которую вынули из мусорного контейнера. А запах немытого тела слышался уже на расстоянии трех шагов.
На вид ей казалось не больше шестнадцати. Откуда она взялась? И тут я вспомнила про плечевых, хотя нам были видны в свете костра лишь их силуэты. Наверное, девушка – одна из них?
– Что случилось, ты плачешь?
Она подняла на меня глаза, но не человека, а обиженного животного. Красивые, между прочим, глаза, хотя для человеческих в них недоставало разума. Скорее всего девочка обучалась в классе коррекции, как это теперь называется. Классы так классифицируют по причине обучения в них детей с замедленным психическим развитием.
Так вот откуда черпает себе кадры древнейшая профессия – жрицы любви, чье место на обочинах дорог. Или такая, как она, явление нетипичное? Приблудившегося щенка я бы погладила, но прикоснуться к этой девочке почему-то не поднималась рука. Неужели Белла Решетняк еще и брезгливо-жестокая?
Я все же заставила себя коснуться ее висящих как сосульки немытых волос, и плечевая, будто щенок, ткнулась мне в руку холодным носом. И эта замерзла. В одной-то майке и старых, стоптанных кроссовках.
– Меня Эдик ударил, – доверчиво пояснила она.
– За что?
– Ни за что. Он Лизу хотел, а она с Гошей пошла.
– Как тебя звать?
– Нонка. – Плечевая вздохнула со всхлипом. – Как же я с таким фонарем работать буду!
Действительно, правый глаз у нее припух и уже наливался синевой, а я не знала, плакать или смеяться. Думала, Нонка плачет от обиды, а она горевала, что пострадает «работа».
– Поднял руку на женщину – какая скотина! – вырвалось у меня.
– Я привыкла. – Нонка посмотрела на меня ясными наивными глазами. – Мне с шоферами нравится, а вот когда я столиком была...
– Кем? – изумилась я.
Плечевая посмотрела на меня как на неразумного ребенка. Может, она права, и я в свои тридцать лет должна понимать больше, чем понимаю. Может, плечевые – вовсе не женщины, а так, общедоступные существа? И оттого грязные...
– Столиком, – повторила она. – Это когда стоишь голая, на четвереньках, а на твоей спине играют в карты. Только плохо, шевелиться нельзя, за это наказывают. И все время мыться заставляют...
Скорее именно это не нравилось Нонке больше всего.
– Столикам хорошо платят, – продолжала рассуждать эта полуженщина-полудитя. – За вечер можно сто баксов заработать. Только трудно сдерживаться, когда по тебе бьют картами или прижигают сигаретами...
У меня по спине поползли мурашки. Захотелось тряхнуть головой, чтобы сбросить с себя наваждение: неужели я слушала ее и верила, что обнаженную женщину, стоящую на четвереньках между одетыми мужчинами, можно запросто прижигать сигаретой?
– Зачем? – должно быть, по-идиотски спросила я.
– Когда мужчины проигрывают, они сердятся очень, – терпеливо объяснила мне Нонка, и в голосе ее не было ни обиды, ни сожаления.
– Нонка! – требовательно позвал мужской голос.
Лицо плечевой прояснилось.
– Это Эдик, – сообщила она горделиво. – Я ему понравилась.
И убежала. А я вернулась в машину.
Артем тут же проснулся и привычно подсадил меня на спальное место.
– Поспи еще немного, скоро трогаться будем.
В голосе его прозвучала забота. Или это мне показалось. Я отметила промелькнувшую мысль, почти не останавливаясь на ней. Слишком многое случилось со мной за эти последние часы. Кое-что из случившегося еще предстояло осмыслить. Мне, маменькиной дочке Белле Решетняк.