– У нас возникли кое-какие вопросы, но, подозреваю, так всегда выходит, когда кто-нибудь совершает самоубийство.
Я протянул руку мимо нее, вылил кофе в раковину и поставил кружку на кухонную стойку. От Тони смутно пахло кокосом и еще чем-то неопределенно мыльным.
– Тебя это не удивило, ведь так?
Она догадалась, что мои слова были скорее утверждением, чем вопросом, но все равно ответила едва заметным кивком.
– Мне жаль, что он так поступил, – негромко произнесла она, – но меня это не удивило.
– Почему?
– Жизнь может быть суровой. Не всем она под силу.
– Бернард тебе никогда особенно не нравился.
– Я не очень хорошо его знала.
Я вгляделся в ее глаза.
– Ты совсем не умеешь врать.
Тони оторвалась от кухонной стойки и подошла к столу.
– Давай не будем сейчас устраивать разборки, а?
– Ты тоже знала его много лет.
– И мне жаль, что он умер, Алан. – Она подхватила сумочку с одного из кухонных стульев, закинула ремешок на плечо и повернулась ко мне. – Но ты спросил, удивилась ли я. Нет, не удивилась. Бернард был странным. Он жил с матерью до самой ее смерти, так и не нашел девушки. Я вообще не слышала о каких-то его отношениях с женщиной – или мужчиной, или с чем угодно, если уж на то пошло. Он продавал машины, как будто даже не осознавая, что является живой карикатурой на продавца подержанных автомобилей. Да, Бернард умел быть милым и всегда вел себя со мной вежливо, но мы оба знаем, что он вольно обращался с правдой и бывал уклончив. В нем всегда проглядывало что-то неприятное, Алан.
Она была права, и я не мог придумать для него никаких оправданий.
– Кроме того, он всегда казался очень грустным, – продолжала она. – Его глаза всегда оставались печальными, это было видно, если вглядеться.
– Ну правильно, – сказал я, уставившись на нее. – А я ничего не заметил.
Ко мне снова подкрался кошмар, и я почувствовал, что пасую перед его решительностью. Мне всегда снились кошмары, даже во взрослом возрасте, но никогда сон не цеплялся за мое сознание даже после пробуждения. У меня снова затряслись руки, и на секунду я испугался, что упаду. Как можно незаметнее вцепился в кухонный стол и навалился на него всем весом. Тони замерла, разглядывая меня огромными карими глазами. Естественные изгибы ее фигуры скрывались под мешковатым спортивным костюмом.
– Ты готов спорить с каждым моим словом. – Она придвинулась и быстро поцеловала меня в щеку. – Прими горячий душ и отдохни. Я скоро вернусь, хорошо?
И исчезла прежде, чем я смог возразить, предложить пойти с ней или закричать, прося о помощи.
Перед встречей с Риком и Дональдом я ополоснул лицо, натянул джинсы и свитер, но не принял душ, так что теперь потоки горячей воды были особенно приятны. Окутанный клубами пара, я откинул голову и позволил воде стекать по лицу и плечам, наслаждаясь покоем и тишиной.
Длились они недолго.
Кошмар вернулся, пытаясь захватить мое сознание, и теперь, подчинившись гипнотическому теплу и ритму текущей воды, я не стал сопротивляться.
Эти часы сводят меня с ума. Знаете, такие вычурные, настольные, с рисунком земных полушарий. Они стоят футах в десяти от постели, но в небольшом помещении их тиканье перебивает все, даже шум проезжающих под окном автомобилей и случайные звуки, доносящиеся до спальни. От угнездившейся где-то позади глаз головной боли меня подташнивает. А от этого треклятого тиканья становится только хуже, как будто часы отсчитывают удары, пронизывающие мои виски. Я провожу рукой по лбу, смотрю на низкий потолок прямо над собой и замечаю краем глаза его. По-покойницки сложив руки на груди, я глубоко вздыхаю и закрываю глаза. Отчего-то проще вернуться в темноту. Я слышу, как поскрипывает пол по мере того, как он подходит ближе; задерживается, едва переступив порог. Я чувствую, что теперь он смотрит на меня, ждет, когда я обращу на него внимание. У меня ужасно пересохло во рту. Если я сяду, головная боль только усилится, но я все равно быстрым движением скидываю ноги с постели и сажусь на краю. Потирая виски, смотрю на него и отвожу взгляд. Он просто стоит и грустно смотрит на меня. Он выглядит… не то чтобы больным, а… непохожим на себя. Бледным. Он выглядит бледным и осунувшимся, как будто очень долго не спал. Наконец, я спрашиваю, что он здесь делает. На его лице появляется самая грустная улыбка, какую мне приходилось видеть, и он говорит, что пришел попрощаться, что ему дали несколько минут, чтобы попрощаться. Это всего лишь Бернард, но отчего мне так страшно? Оттого что он умер, или из-за ощущения, что он пришел не один? Я откашливаюсь, протягиваю руку к чашке с водой на прикроватной тумбочке и быстро отпиваю. Киваю Бернарду и говорю: как жаль, что так получилось. Я пытаюсь объяснить, как мне на самом деле жаль, но он снова улыбается – так грустно! – и поднимает руку, как будто… будто хочет сказать – не надо объясняться.