На биостанции в мужчинах сохранилось какое-то рыцарство по отношению к слабому полу, например, они никогда при женщинах не выругаются матом и вообще облегчают им жизнь, как могут. Может быть, потому, что люди, постоянно общающиеся с животными, становятся от этого добрее и лучше?
Так вот, ко мне никто в первые дни после трагедии не приставал, но все были очень внимательны. Днем я обычно сидела в ангаре, где хранилось оборудование нашей группы, и машинально подготавливала снаряжение. Эксперимент, к которому готовились целый год, был очень сложен технически, и прежде чем к нему приступать, нужно было все предусмотреть. С выделенным нам дельфином — вернее, с дельфинихой по имени Ася — пока работала другая группа, но свои опыты они должны были закончить буквально на днях, и тогда Ася поступала в полное наше распоряжение.
Вечерами мне больше всего хотелось бродить в одиночестве по берегу моря в сопровождении одного только верного Тошки, но меня почти не оставляли одну: то одна из поварих приглашала меня на кухню якобы помочь и заставляла мыть посуду — и, уверяю вас, мытье котлов прекрасно отвлекает от мрачных мыслей; то меня зазывал к себе кто-нибудь из моих старых знакомых и поил чаем или чем-нибудь покрепче, ведя неторопливые разговоры о том о сем и стараясь не касаться больной темы.
Но это никак не удавалось, и мы все время вспоминали Сергея. Может быть, это было и к лучшему.
Официально все вместе мы Сергея не поминали: на озере была своя компания, на базе — своя. Больше всего мне запомнилось скромное застолье, превратившееся в поминки, у Вертоградовых. Супруги Вертоградовы жили в большой, по тем временам просто роскошной палатке за территорией лагеря; спали они, как белые люди, на раскладушках, к палатке было проведено электричество, и над большим, сколоченным из досок столом, за которым мы нередко собирались, горела электрическая лампа. Инна, приятная женщина, которую вполне можно было назвать не только симпатичной, но и красивой, несмотря на то, что овал ее лица с годами стремительно приближался к кругу', выглядела намного моложе Никиты, хотя я подозревала, что они ровесники. Она неплохо играла на гитаре и пела. В их походном лагере вместе с ними жили их дочь Китти и собачка Даша — белый фокстерьер с двумя симпатичными черными пятнами на груди и спине.
В тот раз за столом собрались практически одни «старички»: хозяева, я с Вандой, ихтиолог Феликс Кустов — мой старый приятель, Максим, который в одном лице совмещал должности начальника экспедиции (эту должность он, по-моему, всей душой ненавидел) и старшего научного сотрудника, его жена Эмилия, которой, наоборот, нравилась должность начальницы, почти генеральши, и еще двое ребят с базы, которых я знала мало.
Разговор, совершенно естественно, зашел о Сергее. Вспоминали о нем больше хорошего, чем плохого; как ни странно, я и сама почти забыла все тяжелое, что у меня с ним было связано, и помнила только о том, что он ушел из жизни в тридцать лет — для мужчины это еще даже не расцвет.
Все признавали, что в последнее время он находился на подъеме, что никогда раньше его животные не выступали так артистично, как бы заряжаясь этой артистичностью у своего дрессировщика; и в личной жизни у него тоже в последний год вроде бы произошли благоприятные изменения (это они говорили, опасливо косясь на меня). Ни для кого не было секретом, что, «украв жену у коллеги», как прямо выразился Никита, Сергей находился в весьма приподнятом расположении духа. Его давно уже не видели погруженным в столь характерную для него раньше меланхолию. Напротив, он был в эти последние месяцы очень веселым, порою слишком веселым. Из этих застольных разговоров я узнала о своем бывшем муже много нового. Например, то, что и в самом распрекрасном настроении он не переставал пить и что в этом году он уже два раза находился на роковой грани, причем в обоих этих случаях он был в стельку пьян. В первый раз он полез после веселой пирушки купаться в шторм — и его еле вытащили, уже бесчувственного, и потом долго откачивали.