— Здравствуйте, — прошептала я, подбираясь в кресле и заливаясь краской.
— Здравствуйте, — голос у него был густой, глубокий, с чуть заметной хрипотцой. — Простите, если я без спроса вторгся… к вам. Но редко можно встретить человека, так остро воспринимающего музыку. Даже в этих стенах. Я просто не смог сдержать интереса. Кто вы?
— Я? — я задумалась. — Странно, но я не могу вот так взять и дать вам на этот вопрос исчерпывающий ответ. Ну… человек.
— Вы музыкант?
— Нет. Более того, я всегда считала себя далекой от музыки. Наверное, сегодня я просто расчувствовалась… Это случайно.
— Этого не может быть. Таких случайностей просто не бывает. Вы наверняка очень музыкальны. И вам надо это знать про себя. У вас же очень одухотворенное лицо. Впрочем, вы наверняка и сами знаете об этом… Я смотрел и думал, где я вас видел… А потом вспомнил. Вы — точная копия с моей любимой картины «Портрет девушки, светлой мыслями и ликом».
— Не знаю такой картины, — призналась я с сожалением.
— Не страшно, это малоизвестное, но от этого не менее магнетическое полотно. Я специально езжу в Останкинскую усадьбу, чтобы посмотреть на него. Если бы эта картина не была написана около двухсот лет назад, я был бы уверен, что художнику позировали вы.
— Спасибо, — я поднялась. — И до свидания. Мне пора идти, иначе сейчас сюда придет кто-нибудь, ну, там, смотритель зала, комендант или уборщица, и нам с вами не поздоровится. Насколько я знаю, когда людям этой профессии надо убирать, — они не принимают в расчет даже мировую славу тех, кто им мешает. Даже такую, как ваша.
— Пожалуй, — он улыбнулся и тоже легко поднялся с места: — И, кроме того, вам надо пробираться к выходу не обыкновенным, а артистическим путем: через кулисы и служебный вход. Парадный уже закрыли, и поскольку я обладаю абсолютным слухом, то прекрасно слышу, как сюда приближается комендант. Слышите? Он уже гремит ключами.
— Ой, мамочки!
Не то, чтобы я сильно испугалась. Просто встреча с людьми, облеченными властью кого-то куда-то не пущать или, напротив, гнать в шею, всегда вызывала во мне нервную дрожь. Я сразу начинала ощущать себя маленькой девочкой, которую поймали, когда она шкодничала в углу.
— Бежим! — Васенин схватил меня за руку и повлек за собой, с совершенно кошачьей гибкостью передвигаясь по узкому проходу между двумя рядами кресел.
Невольно следуя за ним, я обратила внимание на то, какая крепкая и горячая у него рука. Длинные пальцы музыканта. Совсем недавно эти пальцы бегали по клавишам рояля, извлекая из него так потрясшие меня звуки. И вот теперь они держат мою ладонь, ободряюще пожимая ее, стоит мне чуть замешкаться или споткнуться. Чего только не бывает в жизни…
Я и не заметила, как мы оказались на сцене. Первый раз в жизни я ступала по подмосткам, куда был открыт доступ только артистам уровня Константина Васенина. Странно, ну кто бы мог подумать, глядя на этого человека, что он — мировая знаменитость? Теперь, когда, блестя глазами, он обернулся ко мне и губы светила растянулись в абсолютно мальчишеской улыбке, трудно было поверить, что он какая-то там особая, известная в музыкальном мире величина!
— Я думала, исполнители всегда отдыхают после концерта, — сказала я, глядя на него с любопытством. В полумраке его тонкий профиль казался обведенным простым карандашом на серой бумаге.
— Чаще всего так и бывает. Но у меня другая слабость. Я очень люблю приходить в зал, в котором только что отыграл программу, не до концерта, а после него. Я романтик. Мне нравится слышать дыхание этих стен. Московская консерватория — моя любимая сценическая площадка, а судьба была благосклонна ко мне, дала шанс и возможность сравнить. Видите этот орган? — указал он мне на большие и малые трубы, уходящие вверх и тускло поблескивающие в темноте гладкими боками. — По преданиям, воздух в первые органы консерватории нагнетался с помощью лошадей, которые трудились в подвальных помещениях «храма музыки», как называли ее в тогдашней Москве. Этот орган сделан чудесным мастером Аристидом Кавайе-Коллем, тем самым, чьи инструменты украшают Собор Парижской Богоматери в Париже. Во время революции 1905 года внутри органа революционеры прятали оружие. Чего только не придумают люди. А когда началась мировая война, в этом зале расположили лазарет для раненых. В двадцатых годах — из консерватории сделали кинотеатр. Пролетариат требовал зрелищ, а не искусства.