Главным недостатком "приков" были не столько их ограниченный радиус действия и немалый вес, из-за чего они могли обеспечить надежную связь только в пределах прямой видимости, сколько – и это было самым главным – большой расход заряда батарей. Поэтому патрульные использовали их как можно экономнее, на заранее выставленных частотах, связываясь с базой только для кратких докладов. Донни нажал кнопку "передача":
– "Фокстрот-сэндмэн-шесть", это "Сьерра-браво-четыре", перехожу на прием.
Но, нажав "прием" он услышал только громкий треск, вой и шипение. Ничего удивительного в этом не было: низкая облачность, дождь да еще и собственные причуды ландшафта. Иногда радиоволны проходили, а иногда и не проходили.
Он попробовал еще раз:
– "Фокстрот-сэндмэн-шесть", это "Сьерра-браво-четыре", вы меня слышите? Эй, кто-нибудь есть дома? Тук-тук-тук, откройте, пожалуйста, дверь.
Ответ оказался тем же самым.
– Может быть, они все спят?
– Не-а, – отозвался сержант со своим подчеркнутым южным протяжным акцентом, – сейчас уже слишком поздно, чтобы дрыхнуть с похмелья, и слишком рано для того, чтобы снова нажраться. Это как раз тот волшебный час, когда детки скорее всего продрали глазки. Продолжай долбить.
Донни снова нажал "прием" и еще пару раз повторил вызов, так же безрезультатно.
– Пожалуй, я попробую резервную частоту, – в конце концов сказал он.
Сержант кивнул.
Донни расправил накидку, чтобы можно было добраться до шкалы. Два диска с ухмылкой глядели на него, рядом с ними находились два переключателя: один для мегагерц, другой для килогерц. Он принялся вращать диск, разыскивая частоту 79, 92, на которую Додж-сити иногда переходил без предупреждения, если нарушались условия прохождения радиоволн или были сильные атмосферные помехи. По мере вращения регулятора его рация продиралась через бесчисленное множество переговоров, которые велись над Вьетнамом в начале 1972 года, в сверхъестественной реальности улавливая такие станции, до которых ни при каких условиях не могла бы дотянуться.
Они слышали заблудившегося водителя грузовика, пытавшегося вернуться на 1-е шоссе, пилота, разыскивавшего свой авианосец, штабного писаря, уточнявшего какие-то данные; все это было хрипло, отрывочно и не слишком разборчиво, потому что радиоволны имели различную мощность, угасали и уходили.
Часть переговоров шла по-вьетнамски, потому что армия Южного Вьетнама пользовалась тем же самым диапазоном; часть вели армейцы, которых оставалось здесь гораздо больше, чем морских пехотинцев, – пятьдесят с лишним тысяч; часть относилась к Специальным силам, у которых все еще оставалось несколько крупных авиабаз на севере и на западе. Были здесь и призывы оказать огневую поддержку, и просьбы разрешить закончить поиск, и требования прислать побольше пива и говядины.
В конце концов Донни нашел то, что ему требовалось.
– Эй, "Фокстрот-сэндмэн-шесть", это "Сьерра-браво-четыре", слышите меня?
– "Сьерра-браво-четыре, я "Фокстрот-сэндмэн-шесть", да, мы вас слышим. Как ваша вахта, закончилась?
– Скажи им, что мы вот-вот утонем, – велел сержант.
– "Фокстрот-сэндмэн-шесть", мы промокли до костей. Здесь никакого движения. Ничего живого. "Фокстрот", прием.
– "Сьерра-браво-четыре", Суэггер что, хочет аварийно свернуть работу? Прием.
– Они хотят знать, не хочешь ли ты потребовать аварийного отзыва?
Патрулирование следопытов-убийц должно было продолжаться еще двадцать четыре часа, прежде чем охотников эвакуируют по воздуху, но сержант, похоже, совсем не надеялся на встречу с противником в такое время.
– Подтверждаю, – сказал он. – Нигде нет ни одного плохого парня. Они слишком умны для того, чтобы вылезать в такую погоду. Скажите им, чтобы нас как можно скорее выволокли отсюда ко всем чертям.
– "Фокстрот-сэндмэн-шесть", мы подтверждаем. Запросите воздушную эвакуацию.
– "Сьерра-браво-четыре", наши птички на приколе. Вам придется погулять, прежде чем мы снова замашем крылышками.
– Вот пакость, – сказал Донни, – они там завязли.
– Ладно, скажи им, что мы будем сидеть, не сходя с места, и ждать перемены погоды, но наверняка не принесем домой ни одного скальпа.
Донни нажал "передачу".
– "Фокстрот", вас понял. Мы сидим на месте и вернемся к вам, как только выглянет солнышко. Прием.
– "Сьерра-браво-четыре", ваше сообщение принял. Закрываю связь.
В наушниках раздалось потрескивание.
– Ну вот, – сказал Донни. – Как насчет того, чтобы закрыть коробочку?
– Да… – протянул сержант с легким вопросительным оттенком. – Послушай-ка, Свинина, – сказал он, помолчав пару секунд. – Ты ничего не заметил, пока шарил по резервному диапазону? Ничего не показалось странным?
Сержант был в чем-то схож с полицейским, обученным понимать и расшифровывать самую быструю морзянку или же отдельные, казалось бы, совершенно невразумительные частицы радиопереговоров.
– Нет, я не слышал ничего особого, – ответил Донни. – Так, болтовня, ну, ты знаешь, обычная мешанина.
– Ладно, Свинина, тогда сделай мне одолжение.
Он всегда называл Донни Свининой. Он называл Свининой всех своих корректировщиков. Донни был у него уже четвертым корректировщиком.
– Свинина, пробегись-ка еще раз по этому диапазону, только теперь медленно и очень внимательно. Мне показалось, что я слышал слог, который прозвучал, как "стре".
– Стре? Как "стре-лковый батальон"?
– Нет, как "бы-стре-е".
Пальцы Донни медленно щелкнули переключателями, он взялся за диск, и в его уши влились сотни различных сигналов и переговоров на исковерканном военном языке, который становился еще непонятнее благодаря сокращениям, кодовым названиям и позывным: "Альфа-четыре-дельта", "Дельта-шесть-альфа", "Виски-фокстрот-от девятки", "Железное дерево-три", "Скважина-зулу-шесть", "Тан Сан Нут, даю настройку", и так далее, и тому подобное. "Доброе утро, Вьетнам. Как поживаете? Погода сегодня будет дождливой". Все это не имело никакого значения.
Но сержант всем телом подался вперед, застыл, напряженно вслушиваясь, даже перестал дрожать от холода; в его напряжении проглядывало нечто нечеловеческое. Он был тощим как палка человеком двадцати шести лет от роду с подстриженными ежиком белокурыми волосами; загар так глубоко въелся в его кожу, что трудно было с первого взгляда узнать в нем белого человека, из-под кожи выпирали острые скулы, серые глаза были всегда прищурены, как у профессионального охотника на белок. Ни дать ни взять стопроцентный американский краснокожий, да еще и с акцентом, который давал основания отнести его к самым нижним слоям населения какой-нибудь слаборазвитой общины, далекой от премудростей современной жизни. Но при всем этом он обладал некой своеобразной привлекательностью и определенными дарованиями.
Он-то ни о чем не мечтал, ни о пустыне, ни о ферме, ни о городе, ни о доме, ни о семейном очаге. Он был самым настоящим профессиональным головорезом, морским пехотинцем до мозга костей, кадровым сержантом, и если он о чем-то и мечтал, то лишь о своем жестоком и яростном паршивом Долге, которому он никогда не изменял, которому был глубоко предан и выполнял его уже на протяжении третьей ходки. Первый раз он побывал здесь взводным сержантом в шестьдесят пятом, а во второй раз участвовал в глубоком патрулировании вдоль демилитаризованной зоны. Если он и имел какую-то внутреннюю жизнь, то никому и никогда не раскрывал ее. Поговаривали, что он как-то раз одержал победу в крупных гражданских соревнованиях по стрельбе, кто-то рассказывал, что его отец тоже был морским пехотинцем во время Второй мировой войны и даже заслужил Почетную медаль*, но сержант сам никогда не упоминал ни о чем подобном, и уж конечно, ни у кого не хватало смелости прямо спросить его об этом. У него не было семьи, не было жены или подруги, не было дома – ничего, кроме Корпуса морской пехоты да ощущения того, что он являлся порождением бурных и тяжелых времен, о которых предпочитал молчать, что ему приходилось переносить страдания, которые навсегда останутся тайной для окружающих.