Но это не работает. Никогда не работало, на самом деле.
Разговор парней стихает, они все ждут, когда она подойдет ближе. Под их взглядами Женя как будто голая.
Кот заступает ей дорогу. Женя видит край футболки, джинсы, кроссы.
– Смирнова, покажи сиськи! – говорит он со смехом.
– Как отрастила такие? – спрашивает незнакомый Жене парень.
Женя огибает его и едва не наталкивается на третьего.
– Да у нее там лифчик с поролоном.
– Капусты много ела?
Женя ускоряет шаг. Она слышит хруст песка за спиной, сопение. Чья-то рука проскальзывает под ее локтем, ложится на правую грудь и сжимает ее.
– Не поролон! – кричит пацан, как победитель, а Женя мрачным чудищем бежит прочь с поля боя, чувствуя, как ноет сдавленная грудь. Прячется за калитку, ставит на землю пакет с одеждой и лишь тогда разрешает себе заплакать.
Теперь, когда по телику говорят об октябре девяносто третьего, добавляют о каких-то «открывшихся фактах». Показывают дорогу от ВДНХ к Останкино: едут фургоны и автобусы, митингующие приветственно им машут и свистят, гуляют ряженые казаки, а в телецентре уже ждет спецназ и триста двадцать автоматов, пулеметов и винтовок – так говорит ведущий. Потом говорят о Ельцине, показывают, как он спускается по трапу, машет рукой.
Женя не любит Ельцина. Заплывшими глазами он напоминает Жене соседа дядю Митю, а в остальном нет, ведь Ельцин крупный, щекастый и в костюме, а дядя Митя тощенький, с маленькими пальцами и ладонью, перевязанной малярным скотчем, помятый, хоть и старается быть опрятным, с вечно несвежей головой и пылью на черных джинсах. От дяди Мити все время неприятно пахнет, и Женя не заходит в магазин, если видит через стекло его чуть сгорбленную тень. Он мнется перед прилавком, просит взаймы у знакомых, потом берет молоко (самое дешевое, в пакете), хлеб (вчерашний), макароны (мелкая соломка вермишели) и бутылку водки. Иногда, подумав, он возвращается к стойке с алкоголем и берет чекушку коньяка. Голос неуверенный и тихий: «Одну пачку “Явы”, нет, две». Расплачивается смятыми купюрами из тесного кармана джинсов и долго перебирает купленное на столе у выхода, устраивает бутылки в пакете поудобнее, прокладывает их макаронами и молоком, чтобы не стукались, и вечером играет с корешами в карты на лавочке перед своим участком, раскладывая их в зазорах между водкой и стаканами.
Еще Женя не любит передачи о политике, но папа их постоянно смотрит. Он сидит в кресле у окна, в метре от Жени, и вместе с тем он где-то очень далеко. Наверное, в девяносто третьем, среди бывших коллег. Он щурит глаза, будто прицеливается, разминает пальцы. Цыкает, когда в документальной съемке кто-то падает, подкошенный выстрелом. Шторы закрыты, чтобы солнце не бликовало на экране, комната погружена в кофейный полумрак. Жене дико скучно, она бы посмотрела что угодно вместо документальной съемки, хоть «Грозовые камни» или «Вавилонскую башню», которая очень напоминает разговоры бабушки и тети Милы, сплошное «я не могу, ты не понимаешь, я так больше не могу, но я тебя люблю!». Хотя на самом деле нет, бразильское мыло она бы не включила: когда дома Илья, Женя тщательно выбирает, что смотреть, слушать и читать.
Белый дом уже не белый. Окна верхних этажей разинули черные рты, на фасаде полосами копоть. Поднимается сизый, уже неплотный дым, смешивается с выцветшим небом, потом снова Останкино, военные на бэтээрах.
– Ты говорила, что их видела. – Голос раздается над самым ухом, и Женя вздрагивает.
Илья облокотился на спинку дивана, навис над Женей, смотрит в телевизор. Он перестал пахнуть порошком, пропитался деревенской влажностью и запахом земли. На шее аккуратная родинка чуть выше кадыка. Кадык прыгает, и на миг родинка оказывается на нем как мошка.
– Я плохо помню, – врет Женя, а тепло Ильи стекает ей на ухо, шею, по лопаткам к пояснице. Оно становится невыносимым, хочется сдвинуться, отсесть.
Илья будто читает ее мысли и уходит. Тепло удаляется за ним, вытекает из комнаты вместе с телесным запахом пота и земли.
– Пап?
– М-м?
Папа не отрывает взгляда от экрана.
Звон стекол, скрежет дверей телецентра, смятых въехавшим грузовиком. «Мятежники не сдавались», – говорит ведущий. Белые искры выстрелов во тьме и дым, люди бегут, люди лежат на асфальте, люди оттаскивают труп. Отец цыкает. Звук неприятный, острый, как щелчок ногтя. Услышав его, Женя поспешно проглатывает все, что хотела рассказать, – немного больно, но привычно. Боль приглушает анестетик страха и стыда.