Чуть утихла дробь ложек по мискам, кто-то уже раскурил сигарету.
— Эй, Старатель, — спросил, Шульц, предвкушая послеобеденный отдых с короткой дремотой, — куда тебе столько газет? Понос?
— Динозавры должны вылупиться, а ничего не сообщают, — с самым серьезным видом ответил Коля.
Прищуренные глаза, Шульца дрогнули, как два индикатора, и открылись на полную диафрагму.
— Ты в детстве на голову падал?
— На голову?! — передразнил Коля с превосходством человека, располагавшего достоверной информацией, но тут же сорвался в спор: — В газете сообщение было, ну? «На Севере, в вечной мерзлоте, найдены три яйца динозавра. Одно разбилось при погрузке, два доставлены в инкубатор в хорошем состоянии». Ну? Я почти наизусть все помню. Сам читал, газета дома лежит, в тот заезд привезу. А ты — на го-олову…
— Опять Старатель гусей гонит, — изображая возмущение, заверещал Шульц. — Не маши руками, глаза выцарапаешь.
Коля вскочил, зад оттопырен, глаза круглы, ударил себя кулаком в мощную грудь.
— «Комсомольская правда» за тридцать первое марта, ну? Все помню!
— Га-га-га! Так это же первоапрельская шутка!
— Да уж… Серьезная газета и будет божественный обряд праздновать?!
— Почему божественный?
— Бабушка говорила, что первого апреля обманывать надо, а она в бога верила. Ну? Я все помню: два яйца доставлены в инкубатор в хорошем состоянии… Газета врать не будет. Значит, должны сообщить… Вылупились динозаврята, или опыт не удался и яйца протухли. Люди прочитали, ждут, а они ни слова…
Послеобеденный «тихий час» отменялся. Кто послабей — потянулись в жилые вагончики, другие выставляли катающиеся под ногами термоса, устраивались поудобней, как перед концертом.
От голоса Старателя дребезжали стекла, он защищал честь периодической печати с атеистических позиций. Так к концу перерыва подвел черту Интеллигент.
Распалили Старателя, ночью будет вкалывать за семерых, повторяя в голос строки из газеты, поминая бабушку. Дед спорить побоится: у Динозавра, тьфу… у напарника морда красная, мечется по вагончику, рычит.
Пошутили, посмеялись и забыли бы вскоре — не впервой такие концерты, но к Коле пристала кличка и теперь надолго, может быть, до самой пенсии, если, конечно, доживет до нее, будет мотаться за ним по партиям и стройкам. Славка Сбитнев женился, обзавелся квартирой, а все равно зовут Бичом.
Впрочем, зря вздыхал Дед: ему даже повезло. Дневная смена зачистила забой для бурения, всучила ему перфоратор — на, паши, твоя очередь! Он часа полтора настраивался на бурение. В это время Динозавр, рыча, метался по площадке: стаскал в кучу металлолома бросовые рельсы по сто семьдесят килограммов в каждой, крепежный лес в бревнах сложил штабелем, повертелся вокруг шурфа, заорал вниз:
— Скоро бурить будешь, урод?
Наконец, не выдержал, сам спустился в забой, схватил перфоратор. Дед и рад: то штангу подаст, то обсадную трубку в шпур забьет. После отпалки Динозавр включил вентилятор и вроде бы успокоился, обмяк, заулыбался.
Тут Дед с опаской и лаской начал погромче ворчать, мол, хватит работать, надо бы к отъезду приготовиться: помыться, побриться, анау- мынау…
— Кувалду тебе, старый хрен, — добродушно возразил Динозавр: — Сначала забой выскреби!
— Тьфу ты, господи! Ну, послал же бог…
Нет, не везло ему.
— Что за дела: каждый заезд собрание? Зачем такой подряд? — пробовал возмущаться Славка.
Паша качнулся с пяток на носки — лицо красное, нос облез, два месяца он безвыездно в пустыне.
— Мне за вас ваши деньги делить? — спросил с вызовом. — В другой раз по ходу решать будете такие вопросы, а сейчас, наверно, подумать надо.
Вместе с хозподрядом ввели КТУ — коэффициент трудового участия.
Бригадам нужно было поделить премии. Звено Фокина прошло шесть метров ствола за заезд, Лаптева — семь с половиной…
Лапоть заявил, и голос его отдавал барскими нотками:
— Чо мелочиться — премию всем поровну!
— Как так? — попробовал возмутиться Дед и смолк, оглянувшись на напарника.
Паша ожидал от КТУ другого, серьезного подхода. Поморщился, но промолчал: черт с вами — ваши деньги.
— Поровну всем, что ли? — немного смущенно спросил своих проходчиков Фокин. На нем грех: две смены был на легком труде, на поверхности, другие за него бурили, отгружали породу.
— Дайте сказать, — поднялся Козоглазов, прокашлялся, повел немигающими глазами. И поза, и взгляд, и многозначительное покашливание — все кровно знакомое многим старым проходчикам, — подействовали безотказно: люди подтянулись, лица омертвели, стали похожими одно на другое.