Но настоящим шоком для него оказалось появление следующего лица, которое он узнал не сразу, а лишь через несколько мгновений после того, как взглянул на него. Это было лицо женщины, которую убили всего два месяца тому назад, и все из-за ее ужасной палки, которой она размахивала направо и налево в людской толпе на рынке. Она замахнулась и на него этой палкой, а он в ответ даже слова не успел сказать, как она уже погналась за кем-то другим. Ганс был вынужден проглотить обиду!
А теперь прямо перед собой он видел лицо, которое хорошо знал и которое всегда мечтал увидеть как можно ближе. Она улыбалась, эта по-настоящему прекрасная дочь почтенного Шафралайна. Девушка лет семнадцати-восемнадцати по имени Эзария — истинная леди Эзария. Редкая красота девушки настолько поразила Ганса, что не единожды давал он волю своей фантазии, предаваясь мечтам о ней.
— Так ты знаешь, — с силой выдохнул Ганс. — Ведь все эти лица ты извлекаешь из моей собственной памяти!
А Эзария тем временем превращалась в Мигнариал, миловидную Мигнариал, которая, устремив на него безмятежный взгляд, заговорила:
— Тебя ждут к обеду завтра поздно вечером. Не бойся, тебе ничто не угрожает. Ты должен быть в этой одежде. Место тебе известно. Никто из людей там давно не бывает, и сплошь серебрится вода. Серебро принадлежи! тебе, о Сын Тени и Полумрака, Избранник народа илсигов.
Теперь он знал, конечно же, кем была на самом деле та, что приветствовала его. Это казалось невероятным и невозможным, так же, впрочем, как и все, что происходило с ним.
— Так в чьем облике я должна предстать перед тобой вечером, Сын Теней?
Ответ Ганса был гениален — поистине образец дипломатического красноречия.
— В облике невыразимо прекрасной леди Эши, какой она предстает перед людьми статуей в храме Эши Ослепительной!
Она, очаровательно улыбнувшись, осталась довольна. Прямо-таки с душевной теплотой обняла она Ганса, а он при этом чуть не лишился сознания.
Так же тепло и задушевно взяв его под руку, она повела его в этот полуразрушенный ныне, темный и мрачный, а когда-то роскошный дом… И вот тебе на! Повсюду вспыхнули и засияли многочисленные свечи, горевшие ровным и необычайно ярким пламенем. Яркий, ослепительно яркий свет отражался от изумительно инкрустированных полов, казавшихся подлинным произведением искусства, так же как и искусно выполненные цветные мозаики на совершенно преобразившихся стенах. На всем протяжении пути, которым вели его через огромный холл с уходящими прямо в небо потолками в великолепный банкетный зал, везде и всюду было светло как днем.
А в дальнем — бесконечно дальнем! — конце бесконечно длинного, сделанного из великолепного инкрустированного дерева стола сидела.., тень. И какой-то мужчина рядом.
Поспешно вырвав свою руку из руки богини, Ганс сделал шаг назад. Сапоги его на мягкой подошве шаркнули по полу.
— Каджет! — чуть было не заорал он. — О нет, нет, Каджет, они же убили тебя, Каджет! — И голос его дрогнул.
Голос, послышавшийся в ответ, принадлежал не Каджету, но это был явно мужской голос. И столько тепла и сердечности было в нем! Гансу стало даже как-то легче от этой сплошной сердечности.
— Так уж принято у небожителей: самому принимать решения и самому отвечать за их последствия. У людей это называется эгоизмом. Иногда мы забываем о ваших земных привязанностях, которые обрываются с наступлением смерти. Я подумал, что тебе доставит удовольствие повидаться с твоим покойным другом и наставником, о преданный и верный слуга мой Ганс!
Мое же собственное лицо — это сам Свет, Сияние, Свечение.
Так как у меня нет, как тебе известно, тысячи глаз — нет, к сожалению.
— Ты.., не может быть…
— Ганс! Возьми с собой этот помеченный крестом коричневый горшочек, — сказал Каджет голосом Мигнариал.
А ведь только она и Ганс, только они вдвоем знали, что она произнесла эти слова в ту злополучную ночь (или не произносила?). Затем Каджет заговорил уже другим голосом, который Ганс сначала не мог узнать, пока вдруг не понял, что это его собственный голос! Он помнил эти слова с той самой ночи, когда пошел к Керду и чуть не умер. Нет, он не произносил этих слов! Они звучали у него в голове, и один лишь он мог их знать:
О Илье! Божественный покровитель и защитник моего народа, отец Шальпы, моего покровителя! Это правда, что Темпус-Тейлз служит богу Вашанке, этому Убийце Десяти. Ну, помоги же нам, помоги нам обоим, господин наш Илье, и я клянусь тебе сделать все, что в моих силах, чтобы уничтожить любовника сестры Вашанки или же убрать его отсюда, — но только если ты укажешь мне путь!
Гансу ничего не оставалось, как только слушать, широко раскрыв глаза, эти слова, доносившиеся до него с дальнего конца бесконечно длинного стола из уст высшего существа:
— Лишь только двое могут знать о твоей молитве, Ганс! Лишь двое, и не только в этом мире, здесь, но и во всей Вселенной!
Один из этих двоих — это ты сам. Другой — это тот, кто слышит все слова, обращенные к нему и произнесенные вслух или же только в мыслях.
Побледнев от волнения, Ганс только и смог, что выдохнуть, запинаясь:
— Господин наш… Отец небесный!
— Да, — послышался в ответ ласковый голос, исходивший из этого ослепительного сияния.
Ганс подумал, что теперь он не станет преклонять колени при встрече с принцем, правителем из Рэнке. Встреча с верховной божественной силой настолько потрясла его, что он не собирался теперь становиться на колени перед кем бы то ни было.
А всемогущий Илье доказал тем самым свое истинное величие по сравнению с любым власть имущим на земле — королем, императором или каким-либо религиозным лидером, любым, кто не гнушается проявлением показного поклонения. Никогда небожителям не были свойственны ни эгоизм, ни эготизм. Им это просто не нужно, они выше этого, потому как они — боги!
Лицо Каджета исчезло, и вновь Гансу пришлось, сосредоточившись, напрячь свой взгляд. В конце огромного банкетного стола все еще восседал кто-то, у кого не было вообще никакого лица. Было лишь ослепительное сияние.
Невольно зажмурясь, Ганс вынужден был отвести взгляд, но потом вдруг понял, что видит перед собой богиню, закутанную в одеяние ярко-розового цвета, с отделкой серебром и алой лентой. В ее иссиня-черных шелковистых волосах вспыхивали драгоценности, а может быть, это были звезды?
Все тот же теплый и сердечный голос раздался вновь.
— Да! — повторил он. — Грубо и жестоко обманутый в моих владениях, ты, Ганс, Сын Ночных Теней и Мрака, однако, устоял на ногах. Сила убежденности в своей правоте того, кто смеется над небожителями, а также верность и преданность, проявленные осознанно и добровольно, — это я о тебе говорю, Ганс! — вот что всегда поддерживало меня! Ибо смертные и боги находятся в неразрывной связи друг с другом, Ганс!
Кузен мой, сын Саванкалы Вашанка, появился в этих краях благодаря тому, кого называют по-разному: Риддлер, Тейлз, Темпус, а также Энджинир и Сиборн. Нам с тобой не стоит даже обсуждать, кто он такой на самом деле. Однажды ночью Вашанке неудержимо захотелось обрести свободу, пусть даже ценою сделки со мной. Для этого потребовалось лишь закрыть все небо в ту ночь сплошными облаками, что и было сделано моим сыном Шальпой. Климат в ваших краях сам знаешь какой — словом, такой уж, какой он есть, и поэтому мне и Вашанке пришлось совместными усилиями устроить в ту ночь страшную грозу, тем более что вам тогда нужна была дождевая вода, чтобы не дать этому смертоносному растению уцелеть и погубить вас. Я договорился с Вашанкой, разумеется, перед тем как оказать ему помощь — я же знал, что он и с тобой договорился бы, если б не Темпус.
При обсуждении условий нашей сделки Вашанка пошел на уступку, пообещав, что сам уберет свое имя из храма моих божественных родственников и впредь не станет злоупотреблять проявлением власти в этих местах. Наверное, не очень-то разумным было с моей стороны восстанавливать храм, разрушенный Вашанкой, — все-таки это должно больше заботить вас, простых смертных. А боги не так уж и нуждаются в таком возвеличивании, ибо сами стоят выше какого бы то ни было возвеличивания.