— …А жить для другого — это значит кого-то любить. Конечно, хорошо быть любимым, но еще лучше любить… Как оказала Цветаева: «Люблю, и больше ничего!»
Это могло звучать как назидание, как пышная и не очень уместная сейчас сентенция, подкрепленная классическими цитатами, но, приглядываясь к Камову, Антонов все больше чувствовал, что тот говорит вовсе не с ним — с самим собой, что в этот вечерний час такое у него настроение, и Антонов знает, почему оно такое. Сегодня в посольстве у него на глазах лет на десять помолодел человек, когда ощутил в руках долгожданный конверт. А письмо, наверное, от той женщины, что на фотографии, выпавшей из паспорта. Спросить, что ли? И Антонов спросил.
В ответ Камов светло улыбнулся.
— От нее, от Тошки.
— От Тошки?
Камов рассмеялся:
— Она Антонина. А я зову ее Тошкой.
— Жена?
Камов снял очки, повертел в руках, смахнул ногтем со стекла пылинку.
— По паспорту чужая жена. По сердцу давно моя.
Сказано было так, что Антонов понял: разговор на эту тему окончен и возвращаться к нему не стоит.
Даже сквозь монотонный шум кондиционера, который, кажется, давит и глушит все другие звуки бытия, Антонов услышал возбужденные голоса, доносившиеся с улицы.
Он взглянул на будильник, стоящий на тумбочке: пять минут седьмого. Солнце только что взошло. Черт бы их подрал, разгалделись! Но ничего не поделаешь, Африка криклива и голосиста.
Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и лениво, без интереса прислушиваясь к происходящему на улице. Что-то там стряслось. За время жизни в Африке Антонов стал кое-что постигать в законах существования этого мира. Конечно, что-то стряслось! Правда, это может быть самая пустяковина: в собачьей сваре оторвали какому-нибудь местному Тобику хвост или женщина, которая несла на голове в корзине буханок тридцать хлеба, вдруг оступилась, поклажа оказалась в канаве, и сейчас вся улица вытаскивает буханки, обтирает каждую о собственные штаны и юбки и передает незадачливой торговке, демонстрируя тем самым свойственное асибийцам чувство товарищества и взаимопомощи.
На соседней кровати посапывала Ольга. В этот час ее сон самый отрешенный, никакими криками не разбудить. Поначалу, когда они только приехали сюда, Ольга вставала в шесть вместе с мужем, делала зарядку, готовила завтрак, по вечерам заставляла везти ее на пляж — окунуться. Сейчас все это забыто.
Внизу в холле спит Камов. Своеобразный человек. Характер сильный, это ясно, и в то же время угадывается в нем какая-то детская наивность, незащищенность, что ли. Должно быть, снится ему большеглазая, с печально опущенными уголками губ Тошка, наверняка такая же странная, как он сам. Вчера, слушая Камова, Антонов вдруг поймал себя на мысли, что он ему в чем-то завидует. В чем? Наверное, в том, что он откровенно счастлив, несмотря на какие-то сложности в отношениях с любимой женщиной. «Люблю, и больше ничего!» Ему бы, Антонову, такое!
Галдеж на улице становился все громче.
Спустившись в холл, он дернул за шнур, занавески мягко, с легким шумом раздвинулись, и просторный квадрат окна театрально вспыхнул всеми красками яркого африканского утра. Глянцевитые листья карликовой пальмы, растущей у окна, мешали рассмотреть, что происходит в саду.
Антонов вышел из дома, и первое, что ему бросилось в глаза, — лицо Асибе. Такие лица бывают у тех, кто, добившись нелегкого успеха, встает на пьедестал спортивного почета: гордое величие победы и выплескивающееся солнечными брызгами из глаз необозримое счастье. Асибе стоял недалеко от ворот на дорожке, а около него толпились незнакомые люди — женщины, несколько подростков, старик из соседнего дома. И все смотрели под ноги Асибе со страхом и почтением.
Антонов подошел, тоже взглянул на асфальт дорожки и вздрогнул: у ног сторожа лежала змея. Это был крупный экземпляр черной африканской кобры, почти в два метра длиной и толщиной в руку. Ее треугольная, будто расплющенная, голова мирно лежала на асфальте, и янтарные бусинки глаз поблескивали — казалось, кобра жива и только прилегла ненадолго отдохнуть.
— Откуда она, Асибе? — изумился Антонов.
— Я убил, мосье!
— Где?
— Около дома, мосье, недалеко от ваших дверей…
Рано утром Асибе пошел к сараю за шлангом — полить цветы — и вдруг увидел: ползет мимо дома чудовище. Кобра! Да еще плюющаяся! Дело нешуточное. Хорошо, что в двух шагах торчал из земли кол, на котором крепился садовый вьюнок. Змея успела доползти почти до ворот. И представьте себе, совсем не торопилась, будто была уверена, что на нее, королеву африканских змей, никто не отважится поднять руку. А он, Асибе, не испугался. Он поднял на кобру руку.