Вот и пришлось ответ держать. Как привез он этого проклятого медведя домой, она сразу поняла – быть беде. Быть! Только глянула на ободранную тушу, отливающую сизым полупрозрачным жиром, будто ноги у нее подкосились. Конечно, про могилы, людоедом разоренные, она знала не хуже других, Порфирий сам рассказывал. Да еще и проклятье бабки Пелагеи с улицы успела услышать. Марфе показалось даже, что в воздухе мертвечиной запахло. Зажала рот ладонью и заскочила домой.
– Че, тоже испугалась? – зло хохотнул Порфирий. – Ишь, какие все пугливые да брезгливые пошли, давно, видно, с голодухи не пухли!
Он выпряг нервно танцующего в оглоблях коня, поставил в ясли, повесил на штыри упряжь и зашел домой.
– Бери миску побольше, я тебе со стегна мяса напластаю, свежатины нажарим. А остальное в погреб спущу.
Марфа даже не двинулась с места.
– Или не слышишь? – повысил голос Порфирий. – Кому говорю, баба?!
– И слышать не хочу, – негромко, но твердо ответила Марфа. – Не прикоснусь к нему даже, хоть убей!
– Убить-не убить, а проучить бы следовало, чтобы больше мужа слушала, а не деревенских сумасшедших, – зло сплюнул на пол Порфирий.
Стенька, игравший в углу коровьими бабками и что-то негромко напевавший, испуганно замолк.
Порфирий сдернул с полки самую большую миску, с грохотом свалив остальные на пол, ухватил со стола нож и вышел из избы, громко саданув дверью. Не успела Марфа подойти к притихшему сыну и что-то ему сказать, как Порфирий снова зашел в дом, схватил с приплечика глубокую чугунную сковороду, еще раз хлобыстнул дверью и захлопал во дворе дверцей печки, растапливая ее. В осеннее небо пополз наклонной струйкой белесый дым, а вскоре за ним потянулся запах жареного мяса.
Прошло еще немного времени, и Порфирий вошел в дом, неся на ухвате сковороду, в которой горой дымилось и скворчало снизу в медвежьем жиру темное мясо.
– Ладно, хватит выкобениваться, идите есть, – позвал он миролюбиво.
Марфа, снова зажав ладонью нос и рот, метнулась к выходу, на ходу подхватив свободной рукой Стеньку, но Порфирий, шагнув наперерез, перед самой дверью вырвал у нее сына и подтолкнул в спину.
– Да катись ты ко всем чертям! Мать твою!.. – выругался он. И добавил невесть откуда пришедшую в голову присказку: – Губа толще, брюхо тоньше!
Ночевала Марфа в выстывшей уже бане, запершись изнутри на крючок. Почти всю ночь протряслась от слез, обиды, холода и давящего душу предчувствия.
В избу она вернулась днем, когда Порфирий запряг коня и выехал со двора по каким-то своим делам. Стенька обрадованно кинулся ей на шею и, стараясь говорить по-взрослому, гордо выпалил:
– А мы тут с тятькой без вас, баб, свежатину ели! Вку-у-сная медвежатинка получилась!
Марфа, держа его на руках, медленно осела на лавку.
С Порфирием они через день-другой помирились: никуда не денешься – семья, хозяйство. Но к медвежатине она ни разу так и не притронулась. Порфирий сам ее доставал из погреба, сам жарил и ставил на стол. А как-то вечером, уложив Стеньку спать, она подошла к мужу, положила руки на плечи, прильнула головой к широкой горячей груди и, взглянув снизу с мольбой ему в глаза, тихо попросила:
– Христом Богом тебя молю, Порфирушка, не корми Стеньку. Чует моя душа… Не корми.
Не ожидав такой просьбы и отпрянув от неожиданности назад, Порфирий затоптался на месте, молча махнул рукой и вышел во двор. На следующий день Марфа видела через окно, как Порфирий несколько раз спустился в погреб, доставая оттуда медвежатину, потом погрузил все мясо на телегу и куда-то увез. Куда – она никогда не спрашивала.
А еще через три месяца, в полнолуние под Рождество, все и началось. Сколько раз потом Порфирий проклинал себя самыми последними словами, сколько раз жалел, что не послушал людей и жену. Но было уже поздно.
В начале сентября медведица облюбовала на сухом южном склоне огромную сваленную буреломом лиственницу и стала углублять яму под ее вывернутыми корнями. Вместе с пестуном они натаскали туда сухой травы, надрали мха, оставляя вокруг логова огромные плешины, разровняли подстилку слоем по всему днищу берлоги.
Зимняя квартира была готова, но медведица не спешила укладывать в нее свое семейство. В эту пору золотой осени тайга хоть и была красива и еще тепла, но уже не слишком щедра. Грибы и ягоды, кроме самой поздней и неурожайной нынче брусники, отошли, птичьи выводки давно поднялись на крыло, рыба скатилась на глубину и легла в ямы. Главная пища – побеги кустарников и деревьев тоже становились сухими и жесткими, выгоняли из себя, готовясь к зимним холодам, лишнюю влагу. А перед долгим сном неплохо было нагулять еще немного жира. Поэтому медведица, подготовив логово, чтобы не быть застигнутой врасплох внезапным морозом, решила попытать счастья в большой охоте. Для этого семейство спустилось пониже в долину, куда в тальниковые острова, тянувшиеся светлыми пятнами вдоль берегов речки, выходили в эту пору подкормиться лоси и дикие олени.