Десятки раз читанные до этого строчки вдруг ошарашили его. Он вскакивает и ходит по комнате — четыре шага от стола до стены, четыре к столу. На ходу прикуривает от пятой спички, сломав четыре. Потом будто вспоминает что-то, бросается к раскрытой книге и, уже не отрываясь, прочитывает автобиографию великого человека до конца. Еще раз с начала и еще раз…
В чеканных рубленых фразах поэта пульсировала жизнь — то, что «отстоялось словом». Можно было остановиться на любой фразе, опереться на нее и увидеть невидимое во всех красках, в мельчайших деталях и услышать голос поэта — голос гения в бурлящем многоголосье громадной страны, рождающейся заново. Это потрясало, околдовывало. Захотелось любым, пусть самым невероятным способом, пусть с помощью дьявольщины переместиться из этой жизни в ту жизнь, и вдруг…
Вдруг он вспомнил эпизод из собственной заурядной биографии. Эпизод так себе — пустячок, о том, как в реформу 1947 года вместо полужестких креплений за тридцать два рубля ему продали жестяную судейскую сирену за три рубля двадцать копеек. Вспомнил и улыбнулся… И как только улыбнулся, воспоминания захлестнули его…
Он долго сидит, обхватив голову руками, уставившись в прожженное утюгом на столе черное пятно, напоминающее снаряд, затем встает, плетется к диван-кровати. Внутри ее под матрацем всегда лежала бумага. Громов берет пачку, уже твердым шагом возвращается к столу, выхватывает белый лист и пододвигает его к себе.
Профессия приучила его писать. В науке, которой он служил, было мало формул, а раз их мало, то для того, чтобы отразить сложные явления, а их в геологии хоть отбавляй, нужно затратить много слов. Писать… Писать… Писать…
Он умел писать присев на подвернутую под себя ногу и положив блокнот на колено, стоя, согнувшись дугой и загораживая блокнот от ветра с дождем, лежа в спальнике при свече и за походным жиденьким столом при керосиновой лампе. Он умел набрасывать слова карандашом, елозящим в скрюченных от холода пальцах. Он научился искусству емкого письма, и ему часто удавалось в короткий текст втиснуть довольно много информации. Его дело требовало прежде всего логики, и он старался писать логично. Нужны были факты — и он научился определять настоящую цену тому или иному факту. Все это так. Но то, что он думает писать сейчас, абсолютно непохоже на все его многочисленные главы в отчетах, с трафаретным набором фраз, с узаконенным соподчинением одной мысли другой, со строгим, без эмоций, изложением. Сейчас нужны чувства. Он разучился доверять их бумаге, даже его письма огорчали родных сухостью, и поэтому уже несколько страниц валяются под столом. Где-то в час ночи он понял, что ничего не получится.
Он ложится спать не раздеваясь, не выключая лампу, и только закрывает глаза, как фразы одна лучше другой добровольцами выходят из серой шеренги однообразных слов.
Он вскакивает, начинает записывать фразы, но на бумаге они лишаются самоотверженности, они уже не кажутся ему той блестящей гвардией, которая представилась в мыслях. Ему становится скучно, противно, во рту появляется привкус меди, он бросается в постель и, поворочавшись, забывается в неустойчивом сне.
Около шести утра Громов снова сидит за столом и беспомощно смотрит на чистый лист.
Он в который раз листает первый том Маяковского, как будто именно здесь хочет найти талисман, который выручил бы его, направил бы бесформенный рой фактов (да, только фактов! — того, что было) в единственно верное русло, которое придало бы им законченность, чтобы любой человек, прочитав его записи, смог бы видеть именно то, что знал и чувствовал он, а если и нет, то хотя бы снизошел к его чувствам и не опошлил их.
Как это назвать, что случилось с ним тем утром? Просветлением? Озарением? Он вздрогнул, когда ЭТО пришло к нему. Еще были сомнения, еще он думал, что кощунствует. Но рука уже твердо и крупно выводит печатными буквами в левой половине листа: «Тема», а ниже с красной строки размашистой прописью: «Я — человек. Этим и интересен. Об этом и пишу. Пишу то, что отстоялось в памяти».
Да-да-да-да! Да, он так решил! Так!.. И, подчинившись жесткой конструкции автобиографии родного ему поэта и ее заразительному синкопическому ритму, Громов начинает писать первые свои записки, назвав их: «ТО, ЧТО ОТСТОЯЛОСЬ В ПАМЯТИ».
Я — человек. Этим и интересен. Об этом и пишу. Пишу то, что отстоялось в памяти. Другое — почему я себя человеком считаю.
Фамилия — Громов: очевидно, когда-то, кого-то из предков моих убило молнией. А думали, что громом. Знаю свою родословную только до дедок и бабок. Громов-дед умер от горячки, когда отцу было полгода. Оба деда пахали землю: один — на Брянщине, другой — в Новгородской губернии.