— Смотри-ка, — кивнул на обочину Серый.
Там валялся старый дорожный знак, указатель с названием населенного пункта.
Троица схватилась за него и приподняла с земли, отрывая вросшие в жесть корни, стряхивая с опор траву и мох.
«БУДА», — было написано на знаке.
— Название этой деревни? — уточнил Серый.
— Именно. Старый знак, видишь, упал, а нового не поставили. Так что деревни вроде как и нет.
Вступили в лес по старой, едва различимой дороге, поросшей кочками, кустиками, папоротником. Местами она полностью терялась из виду, и тогда приятели на секунду останавливались и высматривали в свежей высокой траве неочевидные следы только что прошедшего автомобиля — тут была надломана ветка, здесь колесо сковырнуло чернозем и сыпануло на травы пригоршню неестественно желтого песка, здесь был сорван мох, и уже успела собраться черная лужа. У соснового редколесья, где дорога полностью пропала из виду, видно было несколько неровных, пропаханных колесами, пересекающихся борозд.
— Блуканул тут, разворачивался, — объяснил Серый. — Да, кстати, Шульга, есть бог такой, Будда, у чучмеков. И деревня Буда?
— Да, — отозвался Шульга.
— А чего деревню как бога назвали?
— Я откуда знаю, я, что ли, называл?
— Может, тут мусульмане жили, которые Будде поклонялись?
— Не, Серый, мусульмане не Будде поклоняются, — Шульга хотел развить мысль о том, кому поклоняются мусульмане, но ему не хватило эрудиции. — Будде в Африке поклоняются, в Китае. Ну и в Америке, наверное. — Насчет последнего Шульга был не совсем уверен, но, так как он не знал, кому в принципе поклоняются в Америке, не мог знать этого и никто из приятелей.
— А что за бог? — проявил Серый тягу к знаниям.
— Ну, он, как наш, только в Китае, в Шаолине, жил и был синий. Шаолиньский монастырь, слышал? В нем еще Брюс Ли канфу учился.
— Брюс Ли крутой, — уважительно отозвался Серый. — С нунчаками. А чего этот Будда синий был?
— Ну так бог же. Синий и много-много рук, такой. В одной сабля, в другой барабан. В общем, и поплясать мог, и в морду дать, если что.
— А что с ним потом стало? — не отставал Серый.
— Ну ясно что. Что обычно с богами случается? Распяли плохие люди.
— А учил чему? Плясать, что ли? Я такому богу бы молился, который плясать учит и трахаться.
— Не, он учил, как наш: любви, добру. Не воруй, не убивай, вся такая поповская муть.
— Шульга, я не понял, а как его распяли, если у него рук много-много? — вступил в разговор Хомяк.
— А что тебя смущает?
— Ему что, все руки к кресту прибивали?
— Не, не все. Только две.
— А почему он тогда остальными руками себя от креста не отклеил?
— Потому, что у него, Хомяк, только две руки настоящими были, — терпеливо разъяснял Шульга, придумывая на ходу. — Все остальные руки у него были ментальными.
— Что это значит — «ментальными»? — удивился Хома.
— Ну, духовными, — Шульга сам не до конца знал, что такое «ментальная рука». — Он ими в физическом мире ничего сделать не мог.
Серый, до которого разговор доходил с некоторой задержкой, остановился, чтобы набрать в грудь больше воздуха, и зашелся своим фирменным гоготом. В километре от парней испуганно поднялся в воздух глухарь, потрясенный этим звуком. Давно в его лесу никто не производил такого шума. В 1986 году где-то тут взял звуковой барьер взлетевший из Баранович самолет-истребитель, но тогда глухарь еще не родился.
— Шульга! — выдавил Серый сквозь хохот. — Вот ты вроде умный, но такую муть сказал. «Духовная рука», ха-ха-ха!
— Смотрите, а вот здесь мы в детстве шалаш строили, — Шульга решил сменить тему, так как почувствовал, что его теория рук Будды зашла в тупик.
Тем временем лес начал чахнуть. Чем дальше они шли, тем меньше становились сосны, все кряжистей, ветвистей, как будто расстояние на стволе между ветками сокращалось. Деревья будто умирали, оставаясь живыми, и неясно, чего точно им не хватало — влаги ли, воздуха ли. Такие карликовые сосны можно увидеть в промышленных кварталах больших городов, скрюченные от тяжелых металлов, задыхающиеся, жалкие. Ели исчезли совсем, зато по сторонам пошло чахлое лиственное редколесье, стало много кустарника, ольхи и орешника, из земли поперла осока, а сама земля утратила былую твердость: нога будто проваливалась в мягкий торфяник.