Для уст поблекших извлеки из ягод красящие смеси
И для его бесплодных чресел ты ткань пурпурную сотки!
* * *
Вернись в Египет! Кровь свою
один лишь Бог доныне пролил
И плоть свою терзать позволил Центурионову копью.
Но, страсть делившие с тобой,
они не умерли: как прежде
Застыл у врат в слепой надежде
Анубис[35] с песьей головой.
Все так же высохший Мемнон[36]
глядит окрест безвеким взглядом
И издает, не видя рядом тебя, отчаяния стон.
Нил в ложе илистом затих, твоей утраты не приемля,
И оросить не хочет землю, вновь не увидев глаз твоих.
Они, когда ты к ним придешь,
в цимбалы будут бить ликуя,
Твой рот искать для поцелуя и слушать голос твой…
Так что ж
Ты медлишь? Свой ковчег волне
предай и следуй без раздумий
В Египет! Или ласки мумий тебя пресытили вполне?
Тогда среди поблекших трав
преследуй льва нетерпеливо
И, намертво вцепившись в гриву,
ты обладать собой заставь!
От ласк устав, исподтишка вонзи в его нагое горло
Так, чтобы хрип оно исторгло,
два белых мраморных клыка.
Или, в илоты обратив самца янтарно-черной масти,
Промчись на нем в порыве страсти
через ворота древних Фив.
Ласкай полос его янтарь и, если он отвергнет игры,
Тогда заносчивого тигра ты лапой яшмовой ударь!
* * *
Не мешкай, Сфинкс! Я изможден
твоей ленивою повадкой,
Мне твой гнетущий взгляд украдкой
сулит забвение и сон.
Твой вздох тревожит слабый свет,
огонь мерцающий коварен,
На коже пятнами испарин лежит его ужасный след.
Твои глаза — как две луны
в озерах призрачных[37]. Как жало,
Язык колеблется устало под звуки призрачной струны.
Твой жуткий пульс вселяет страх,
и черный зев твоей гортани —
Как дыры, выжженные в ткани на сарациновых коврах.
Спеши! Бледнеет небосвод, устали звезды серебриться,
И их уносит колесница под своды Западных ворот[38].
Гляди! Рассвет дрожит вокруг
позолочённых циферблатов[39],
День настает, уныл и матов, под капель падающих звук.
Какое пагубное зло, отведав макового зелья,
Тебя в студенческую келью каким соблазном завлекло?
* * *
Мою свечу сквозь мрак узрел
какой безгласный искуситель
И, осквернив мою обитель, тебя назначил мне в удел?
О! разве грех мой так жесток, что проклят я, и неужели
Авана, Фарфар[40] оскудели, и ты явилась в мой чертог?
Оставь меня, ужасный зверь! Исчадье мерзкое Ехидны!
Прочь! Ты — источник чувств постыдных,
во мне разбуженных теперь!
вернуться
Анубис — древнеегипетский бог загробного мира, шакалообразное божество, пожирающее мертвых.
вернуться
Мемнон — в древнегреческой мифологии царь эфиопов, сын богини утренней зари Эос и брата Приама Тифона, участник Троянской войны. Мемнон погиб в единоборстве с Ахиллом и был похоронен в Эфиопии. Изображением Мемнона считали одну из двух колоссальных фигур, воздвигнутых при фараоне Аменхотепе III в Фивах. Поврежденная во время землетрясения, статуя на рассвете издавала звук, который древние отождествляли с голосом Мемнона.
вернуться
Твои глаза — как две луны в озерах призрачных. — И далее:…как дыры, выжженные в ткани на сарациновых коврах. — Сходное сравнение Уайльд использует в пьесе «Саломея»: «Самое ужасное — это его глаза. Они похожи на черные дыры, прожженные в тирском ковре факелами. Они похожи на черные пещеры, где обитают драконы. Они похожи на черные пещеры в Египте, в которых драконы устраивают свои логова. Они подобны черным озерам, взволнованным неведомыми лунами…» (Перевод П. Петрова.)
вернуться
…под своды Западных ворот. — Согласно взглядам древних вавилонян на небесном куполе прикреплены небесные светила, и Солнце восходит утром, выходя из Восточных ворот, и заходит через Западные ворота, а ночью оно движется под Землей. Звезды, уходящие под своды Западных ворот знаменуют начало нового дня.
вернуться
…позолоченных циферблатов… — Вероятно, Уайльд стремится вызвать в памяти читателя вид на древние башни Оксфорда, открывающийся из окна студенческой кельи.
вернуться
…неужели Авана, Фарфар оскудели… — в Четвертой книге Царств Нееман восклицает: «разве Авана и Фарфар, реки Дамасские, не лучше всех вод Израильских? разве я не мог бы омыться в них и очиститься?» Авана (Амана) и Фарфар (Парпар) — реки вблизи Дамаска. Эти реки с чистой, пригодной для питья водой, орошая окрестности Дамаска, превратили их в прекрасный сад и неслучайно казались Нееману лучше всех вод израильских.