Тупиков выжидательно уставился на него, видимо, ждал ответа на вопрос. Омельченко сделал несколько глотков, открыл рот.
— Что же вы молчите? — услышал наконец.
— А что говорить, — заспешил Омельченко, боясь, как бы не догадались о его глухоте начальники. — Простите, но я не верю, что все подчиненные говорили обо мне худо.
— А я не сказал, что все, — возразил Тупиков, — и что, только худо. Нет. Осипов, к примеру, и Туманов говорили только хорошее. Но таких летчиков, дорогой Александр Михайлович, к сожалению, маловато, чтобы ваши заслуги перевесили ваши проступки. Настоящий командир должен уметь учить не только хорошо летать, лихо воевать, он должен уметь учить их и уважать себя. Потерять авторитет значит потерять право командовать ими…
Это был приговор. Суровый, беспощадный. И никакими словами оправдания тут не поможешь. Снова на какое-то время исчез слух. Правда, теперь уже не имело значения, что говорил генерал. «Потерять авторитет значит потерять право командовать ими».
— …отдохнете, подлечитесь, — донесся голос генерала. — Я слышал, у вас со слухом после контузии неважно, вот и поезжайте в Ессентуки. Я распоряжусь, чтобы вам путевку выдали. Подлечитесь, с семьей повидаетесь. А потом посмотрим, что с вами делать…
* * *Весть о том, что Омельченко отстранен от командования полком, разлетелась по гарнизону, как выстрел. «Омелю сняли!» — только и слышалось среди летчиков, штурманов, авиаспециалистов. И Александра удивляло равнодушие, а то и злорадство людей, которые еще вчера заискивали перед командиром, выражали свою признательность. Были, разумеется, и такие, кто держался с подполковником с достоинством, несмотря на его строгость, а порой и грубость; неуважительность же никогда не замечал. Многие, несомненно, относились к нему с почтением: летал, как Бог, в тактике разбирался превосходно, разгадывал любые хитроломки фашистов, сам же придумывал неожиданные, тактические приемы. Он был мудр, несмотря на кажущуюся суровость прост и заботлив, дорожил подчиненными, не посылая зазря на смерть и в обиду другим начальникам не давал.
И все-таки нашелся один негодяй, который не постеснялся исказить факты, чтобы нанести ощутимее удар. Несомненно, тот, кому Омельченко серьезно насолил. Кто?
Александр перебрал в памяти офицеров, с кем особенно конфликтовал командир полка. Не так давно он наказал старшего лейтенанта Кочана за то, что тот в разведывательном полете допустил самовольство, изменил маршрут, чтобы пролететь над родной деревней; и экипаж еле отбился от «мессершмиттов»; объявил двое суток домашнего ареста. Летчик хотя и не сидел «дома», продолжал выполнять полеты, долго брюзжал среди товарищей, жалуясь на несправедливость. Кочан самолюбивый, с большим самомнением пилот, мог сгоряча и написать; хотя у таких людей, кто не умеет таить обиду внутри, эмоции чаще всего выплескиваются наружу. А тут прошло больше недели…
Мог написать и штурман Кабаков, мрачноватый, себе на уме лейтенант. Он даже с членами экипажа не дружил и в полете на проверку с Омельченко на замечания командира не реагировал, над целью заставил трижды делать заход, пока не сбросил бомбы.
На земле Омельченко тогда вылез из самолета красный, как рак и с негодующе сверкающими глазами. Положил свою богатырскую руку на плечо штурмана и поволок его вокруг посеченного осколками бомбардировщика. Александр ожидал, что у подполковника не хватит выдержки и он залепит штурману в ухо. Но Омельченко сдержался, сказал с надрывом:
— Я думал, что ты трус, а ты просто кретин. Буду ходатайствовать о переводе тебя в пехоту, там нет такой дорогой техники, и, может, там тебе прочистят мозги.
Неожиданно за Кабакова вступился командир экипажа капитан Биктогиров.
— Разрешите, товарищ подполковник, мне самому прочистить ему мозги? Раньше он, конечно, дрейфил над целью, вот и решил доказать, что не трус. Я сделаю из него штурмана и человека, только оставьте его в экипаже.
Омельченко только в сердцах махнул рукой.
Мог Кабаков завязать узелок на память. Но ради чего? Не такой же он глупый человек, чтобы не понять — о нем же забота командира.
Мог написать донос и Бергис. Но только не командиру корпуса, а по своей линии…
В чем, собственно, обвинили командира? Что выпивал с подчиненными. А как же иначе, как изучать их характер и качества? Пьяного председателя колхоза вытащил из-за стола и проводил пинком под зад. Но тот заслуживал худшего. Отказался на своих самолетах возить уголовников, чтобы собирать сведения о вернувшихся с оккупированной территории сбитых членах экипажей? Но разве не знает Тупиков, что в одном полете зэк, перед тем как выпрыгнуть, бросил в кабину стрелков гранату. Хорошо, что стрелок-радист не растерялся и тут же выбросил гранату в люк. Нет, Тупиков совсем не прав. И директиву командования ВВС о повышении дисциплинарной ответственности надо читать с умом, а не как догму о злостных нарушителях.