Мама говорила, что оттого поддавшиеся и умирали — слишком много эмоций обрушивалось разом, слишком острыми, яркими казались они после холодной пустоты. Да и мало кто из тех, кто ушел в объятия Зимы, возвращались к теплу.
Эжени умолкла. Юлисса прохаживалась за спиной Дэсмонда, рассматривая картины, и мерный стук каблучков разносился по пустынной галерее, вторя беспокойному биению сердца Эжени.
— Печальная история, — произнёс Дэсмонд наконец. — И многие из вас так… заканчивают жизнь?
— Нет, конечно. Большинство проживает среднестатистическую человеческую жизнь, учатся, работают, рожают дочерей, приводят в мир людей следующее поколение снежных полукровок. Некоторые, если есть возможность, уезжают на юг, на всю зиму, как перелётные птицы, или навсегда.
— В этой части мира не бывает зимы.
— Ты совсем ничего не понял?
— Эжени, я всё прекрасно понимаю, более того, смею надеяться, что понимаю я немного больше твоего, — Дэсмонд говорил спокойно, и от его непоколебимой уверенности хотелось бежать без оглядки. — Я кажусь тебе несмышлёным юнцом, но в душе я уже немолод. Я ценю то, чего достиг, ценю то, что у меня есть. Я отвечаю за своё княжество, за своих подданных, за их безопасность, благополучие и дальнейшее процветание. У меня есть друзья, которым я доверяю, но нет женщины, половинки, если хочешь, с которой я мог бы быть самим собой, которая разделила бы со мной мои радости и горести, которая не боялась бы моей слишком обжигающей сущности.
Надо признать, звучало всё же заманчиво. Надежный, сильный мужчина, которому можно отдать тело и сердце, не боясь, что обратится однажды любимый ледяной скульптурой. Короткой запиской на столе в опустевшей квартире. Растерянностью в глазах маленькой дочери, не понимающей ещё, почему папа ушел.
— Именно, Дэсмонд! — Эжени не сдержалась, сорвалась-таки на крик. — Тебе почти два века, за столько лет ты наверняка перевидал всяких женщин, человеческих и из нечисти. Что бы ты мне сейчас ни говорил, в один не самый прекрасный день ты устанешь от меня, пресытишься и мной, и моей сущностью и уйдёшь, как уходите все вы. Я постарею, подурнею и умру, а ты если и останешься со мной до конца, то лишь из жалости и чувства долга. Я не хочу быть обузой, игрушкой или вещью с единственным предназначением утолять твою суть. Не хочу неволить ни тебя, ни себя, не хочу привязываться ни к тебе, ни к любому другому мужчине, а потом неизбежно разочаровываться.
— И ты даже не хочешь попробовать? — удивился Дэсмонд. — Мы ещё не начали, а ты заранее предрекаешь плохой конец?
— Я не верю в сказки.
— Эжени… — Дэсмонд посмотрел вдруг поверх её плеча, и она обернулась.
Позади, посреди галереи, стоял Ройс, мрачный, чуть-чуть раздражённый. Без сомнения, слышал последние фразы и теперь недоволен, словно он не друг, не партнёр, не подчиненный, в конце концов, а любящая мать, чей единственный обожаемый сын избрал неподходящую, по мнению матушки, девушку. Рядом — Алионор, растрёпанная, в натянутом в явной спешке жемчужно-сером платье, прикусывающая с досадой нижнюю губу.
— Али? — радуясь малодушно возможности не продолжать неприятный разговор, Эжени метнулась к подруге, всмотрелась обеспокоенно в обрамлённое светлыми волосами лицо. — Что случилось? Где ты была?
— Гуляла, — ответила Алионор хмуро.
— Всё в порядке?
— Да.
— Как видите, ваша подруга жива, здорова и цела, — произнёс Ройс тоном докучливым, нравоучительным. — Более чем естественно и ожидаемо для оборотня перед полнолунием предпочесть парк толпе народу.