Помимо них в полумраке дребезжащего заклепками фюзеляжа обреталось еще несколько командиров, но знакомиться с ними пилоты не стали. Летят себе и летят, ну их к лешему. Какой-то нескладный очкастый майор в нелепо сидящей на нем форме попытался было затеять разговор с Григорием, но экспат равнодушно отвернулся от него, сделав вид, будто не услышал, устроился поудобнее, подложив под голову изрядно похудевший после посещения родителей Пономаренко «сидор», закрыл глаза и мгновенно отключился.
Товарищи растолкали его после приземления.
— «Горбатый», подымайся! — потряс его за плечо старлей-москвич. — Здоров ты, брат, ухо давить, аж завидки берут. Сели мы. Приводи себя в порядок, там нас Худяков уже ждет.
— Который час? — Дивин потер лицо и сладко зевнул. — Черт, такое ощущение, будто глаза всего минуту назад закрыл. Спать охота, сил нет.
— Возьми флягу мою, — предложил другой летчик. — Там вода, умойся.
— О, спасибо, друг, выручил! — искренне поблагодарил его экспат.
— В небе сочтемся, — тихо рассмеялся тот.
Но даже после того, как ополоснул физиономию, бодрости не прибавилось. Бессонная ночь и большая часть утра, проведенная в обществе Махрова, вымотали Григория. В голове до сих пор теснилось множество цифр, схем, карт, чертежей, фотографий и сцен из просмотренных видеозаписей. Даже для тренированной памяти это оказалось достаточно тяжким испытанием.
Вот и стоя перед Худяковым, экспат вдруг поймал себя на том, что хочет предупредить командующего, чтобы тот ни в коем случае не брал с собой на фронт после Курской дуги сына-подростка, потому что иначе паренек погибнет во время бомбежки. И лишь в последний момент сдержался. Да, нелегкая, оказывается, ноша у тех, кто знает будущее. Получается, до того момента, как согласился узнать побольше, жить-то было на порядок проще. Прежде всего в плане моральном.
Поэтому, выслушав очередные поздравления и пожелания, Григорий воспользовался первым же подвернувшимся случаем и торопливо смылся в свой полк на попутке, вежливо отклонив щедрое предложение отправиться туда на связном «кукурузнике». Правда, оказалось, вместо того, чтобы спокойно все обдумать, ему предстояло всю дорогу проверять на собственном печальном опыте утверждение классика насчет одной из вековечных бед России.
Но, шагая по обочине, лейтенант вдруг сообразил, что за то время, пока он порхал, словно бабочка, в кузове полуторке, то гигантское умственное напряжение, что владело им в последние пару дней, куда-то бесследно испарилось. Жизнь вновь заиграла всеми красками, а прежние тревоги улетучились. Получается, что тому шоферюге следовало сказать спасибо за то, что невольно заставил мозг Григория переключиться. Что ж, пусть живет, великодушно заключил про себя экспат, вычеркнув нерадивого бойца из списков жертв мучительной экзекуции.
Под дождь он все-таки угодил. Как ни прибавлял ходу Дивин, но короткая и мощная гроза догнала его. Лейтенант пробовал укрыться под деревьями, но тщетно, косые струи безжалостно отхлестали его, точно плетьми, вымочили до нитки и Григорий с огорчением понял, что предстать перед товарищами во всей красе, пройтись перед ними гоголем не получится.
— Нет, ну вот что ты за человек? — искренне расстроился Хромов, когда экспат добрался, наконец, до полкового КП с докладом. Батя по такому случаю вышел на улицу и встречал его у входа в окружении офицеров штаба и широко улыбался, пока Дивин в окружении набежавшей толпы шел от КПП. Но улыбка майора мгновенно пропала, как только Григорий оказался перед ним. — С тебя ж течет, как из дырявого ведра. А мы ему торжественную встречу подготовили, столы в столовой накрыли. Ох, лейтенант, иди отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели. Герой! Приведешь себя в порядок, обсушишься, а завтра серьезно поговорим. Все, свободен.
Может оно и к лучшему, решил экспат. Сказать по правде, он даже и не подозревал, как, оказывается, соскучился по ребятам из эскадрильи, по Тае. Поэтому больше всего ему хотелось сейчас посидеть в узком кругу самых близких ему людей, а не толкать речи на очередном митинге. Успеется.
— Наши все целы? — задал он самый важный вопрос, который беспокоил его больше всего, как только отошел от КП. — Никого фрицы не срубили?
— Порядок, командир, — ответил за всех Пономаренко. — Да мы и на задания ходили за эти дни всего пару раз. Мудрят что-то начальники, выжидают. — Старшина замялся и почему-то отвел виновато взгляд в сторону.
Григорий мог бы точно рассказать, чего ждут отцы-командиры, но, разумеется, промолчал.
— Шварц не сбежал? — спросил он вместо этого Прорву. Именно ему он поручил заботиться о любимце перед отлетом в столицу и всерьез переживал, как бы котейка не удрал, пока его не будет в полку. Все-таки признавал Шварц исключительно экспата, а остальных лишь терпел, не упуская, впрочем, возможности полоснуть острыми как бритва когтями любого, кто решал погладить его.
— Не, на месте твой бандит, — засмеялся Рыжков. — Шляется, правда, целый день на улице, но всегда обратно приходит. Сядет возле входа и плошками своими сверкает на всех недовольно, будто прожекторами светит. Ночью идешь, так прям вздрагиваешь. Но жратву исправно берет. Да что ему сделается, толстяку этому? Расскажи, лучше, как Москва? Как Кремль, Красная площадь? Мавзолей видел?
— Да не гони ты меня, — улыбнулся лейтенант. — Все расскажу. Сейчас вот придем, одежку поменяю и все подробно доложу. И подарки раздам.
— Ой, Гриша, ты что, привез нам что-то? — радостно взвизгнула Тая. — И мне?
— Тебе в первую очередь, — серьезно ответил экспат. — Но учти, что целиком твой подарок забрать нам придется после войны. И обязательно вдвоем!
***
Очень хотелось начистить Карманову физиономию. В который раз? Да сбился давно со счета! И в который уже раз пришлось сдержаться. Как там говорится: «Не трожь — не воняет»? Вот-вот, именно тот самый случай. Поэтому осталось лишь страстно, до дрожи, до одури мечтать о том, чтобы когда-нибудь настал день и ненавистная рожа украсилась давно заслуженным фонарем под глазом. Как минимум.
Спрашивается, каким надо быть, гм, комэском, чтобы в очередной раз блуданув на маршруте, приказать возвращаться назад с бомбами? Хорошо еще, что у летчиков хватило ума ссыпать содержимое бомболюков в какое-то болото, а не то не миновать беды — сто процентов при посадке подорвались бы все к чертовой матери. А этот урод просто забыл, видите ли!
— Главное, Гриш, стыдно было до ужаса! — жаловался другу Прорва, нервно затягиваясь папиросой. — Я и вспомнить толком не могу, когда в последний раз эскадрилья так обделалась. А Карманову трын-трава, ходит себе, тварюга, и в ус не дует. Ребята из других эскадрилий за спиной шепчутся, мы все, как в воду опущенные, зато командир и бровью не ведет. Представляешь?!
— Не кричи, — глухо попросил Дивин. — Я тебя хорошо слышу. Да, позорище. Ну что ж, — он усмехнулся, — значит, будем возвращать славное имя второй эскадрилье!
— Что, скоро наступление? — догадался Рыжков. — В Москве узнал? Когда? На нашем участке?
— Тихо ты, чего орешь? — Лейтенант оглянулся. Но рядом, слава богу, никого не оказалось. Они сидели вдвоем на маленькой скамеечке в овраге неподалеку от входа в землянку. Еще тогда, когда летчики только-только перебрались на новый аэродром и начали обживать его, кто-то нашел в этом месте установленные щиты для мишеней и прекрасно оборудованные огневые позиции. Видимо, гитлеровские пилоты упражнялись здесь в стрельбе в свободное время. Идея пришлась по вкусу новым обитателям и с тех пор, освободившись от полетов, летчики устраивали настоящие соревнования. Тем более, что командование никоим образом не возражало против этого, а, наоборот, даже поощряло. Даже Хромов порой навещал стрельбище и азартно высаживал несколько обойм по небрежно намалеванным на фанере силуэтам в рогатых фашистских касках.